Герой рассказа, пилот Пиркс, получивший под свое командование отремонтированный после катастрофы космический «грузовик», внезапно обнаруживает, что расщепленная память ремонтного робота, возможно, хранит в себе слепки личностей предыдущего, погибшего, экипажа корабля («снятые» в момент гибели), и в результате своего открытия сталкивается с ситуацией загадочной, почти мистической, но в первую очередь глубоко безнадежной. Он не может установить истину. Он не может передоверить установление истины науке — для «призраков» экипажа «Кориолана» это будет бессмысленной пыткой. И он в любом случае не может помочь ни роботу, ни сохраненным в нем «копиям» людей (если это и в самом деле они), а только быть любопытствующим свидетелем их бесконечной, повторяющейся агонии.
Тогда, в то время, в сиюминутной реальности 1962 года, подобный разговор был возможен, мыслим только внутри, за стенами, в безопасном саду, «что, если…». И бессилие героя, и его нежелание полагаться на внешний авторитет ни в том, что касается познания, ни в том, что касается этики, сами по себе запирали «Терминус» в пределах фантастического гетто. Иное дело — сейчас, когда рассуждения на подобные темы стали уже даже и несколько банальны.
А оптика 2012 года позволяет различить еще одну интересную тенденцию in statu nascendi [8] . Еще до конца оттепели, собственно, на самом пике ее, разговор о вещах важных, но неангажированных, несиюминутных, начинает смещаться на периферию — жанровую, тематическую, орнаменталистскую, региональную, научно-популярную, научную, в деревню, в глушь, в Юрьев, в Дерпт, в Тарту [9] . Туда, где на ограниченной площадке — отчасти обеспеченной той самой «политикой умиротворения» — можно все же поддерживать некий уровень насыщенности, некий уровень качества, некий уровень невовлеченности.
Возможно, «Иностранная литература» со своей школой перевода и статусом заведомо пограничного во всех смыслах издания сама была одной из таких площадок — одной из первых. В 1955 году, когда журнал решили восстановить, Николай Вильмонт и Николай Томашевский собрали под крыло главреда Александра Чаковского блестящую команду. Как вспоминала потом Наталья Трауберг: «И вдруг эта редакция образовалась и журнал, и мы все туда побежали. Там служил Коля Томашевский, мой соученик, романист и всякие другие люди. Но все молодые переводчики того времени, все его мы обожали, нигде такого не издавалось, как там» [10] .
Даже попытки следовать генеральной линии в исполнении «Иностранной литературы» того времени приобретали какой-то сомнительный оттенок. В том же одиннадцатом номере вышла модернистская пьеса Джорджа Лоусона «Чудеса в гостиной», совмещавшая сюжетные повороты из бульварных романов (в финале погибший в Первую мировую отец братьев Мертонов оказывался вовсе не тем респектабельным человеком, за которого его выдавала вдова), идеологию личной ответственности, левые идеи не вполне советского толка и вызывающую сценическую эксцентрику: часть действия и все исторические события, на фоне которых идет жизнь трех поколений семьи Мертон, происходят на экране стоящего посреди сцены телевизора [11] .
Поль Элюар в прозрачных переводах Мориса Ваксмахера, новые переводы Роберта Бёрнса работы Маршака — в честь 75-летия переводчика. И подрывная дань юбилею Октября — письма Антонио Грамши к жене и статья Карло Салинари о самом Грамши. Сейчас это нуждается в пояснениях, а тогда итальянский коммунист и теоретик модернизации был в СССР фигурой амбивалентной — одновременно и товарищем по борьбе, и мыслителем-«оппортунистом», чьи труды печатали очень избирательно и предпочитали без необходимости не упоминать вовсе [12] .
Впрочем, в списке за ноябрь 1962 года у «Иностранной литературы» (или у «Нового мира») могла бы числиться и более громкая, вернее, громовая публикация — «По ком звонит колокол» Эрнеста Хемингуэя. В июле 1962-го Александр Чаковский и Александр Твардовский, каждый от имени своей редакции, обратились в ЦК с просьбой разрешить перевод и публикацию романа — и оба получили отказ. В некотором смысле «победила» «Иностранка» — перевод все же был заказан и вышел в том же 1962-м в «Издательстве иностранной литературы» тиражом в 300 экземпляров для очень ограниченного числа очень избранных читателей [13] , что, заметим уже от себя, не помешало ему немедля просочиться в самиздат.