Надо сказать, что хотя диалоги романа, да, собственно, персонажи — лишь выразители авторских идей, в «натурных» описаниях проза Полевого плотна и раскованна, в ней чувствуются стилистические отголоски орнаментальной прозы 20-х.
Самое, впрочем, удивительное в романе и есть авторский подход: Борис Полевой не первым — хотя в числе первых — коснулся темы репрессий [19] , не первым сделал несправедливо пострадавшего бывшего заключенного одним из центральных положительных героев [20] , не первым заговорил о том, что цена рывка должна быть поменьше и делать ее такой — обязанность всех, не первым положил на другую чашу весов не зло, а трусость, ограниченность, глупость, жалость к себе; но вот сочетание всего этого превращало «На диком бреге…» — при всех штампах и несоответствии мастерства замыслу — в своего рода косвенное требование к действительности. Борис Полевой — коммунист, автор «Повести о настоящем человеке» и редактор «Юности» — просил окружающий мир вернуться к норме.
Публикует «Знамя» и рассказ Виктора Конецкого «Еще о войне» — образец «другой» военной прозы (он потом станет фрагментом повести «Кто смотрит на облака» — «Глава третья, год 1944, Мария Степановна», а в 2004-м по мотивам рассказа был снят фильм). Мария, медсестра, ждет любимого мужа с фронта, панически боится за него, меньше, но все же боится быть оставленной из-за какой-то «фронтовой подруги» — и от тоски и одиночества почти случайно влюбляет в себя постороннего человека и уже не может оттолкнуть его, испытывая вину за это лишнее чувство, за причиненную боль. Муж приедет на побывку, когда ничего еще не произошло, но все уже может произойти, и по дежурному фронтовому кошмару увидит жену в объятиях другого. Конецкий делает вещь достаточно неожиданную — берет банальную ситуацию, растиражированную даже в песнях, и строит из нее очень плотную и очень военную трагедию. Трагедию людей, разделенных слишком большой опасностью, слишком большим напряжением, страхами, которые очень быстро отчуждаются — и находят неожиданные и разрушительные пути наружу. Иначе говоря, Конецкий создает модель военного внутреннего быта.
Такая война уже была в западной литературе, но у нас подобного не было, хотя это все та же война, неузнанная.
А еще «Огни Рима» Альберто Моравиа — маленький, очень плотный рассказ о нищей девушке, принимающей ухаживания (но только ухаживания) посторонних мужчин, чтобы позавтракать или поужинать за их счет и еще на один день остаться в Риме, потому что в Риме вечером можно видеть огни, а дома, в деревне, где у ее родителей своя траттория, этих огней нет.
Антифашист и даже некоторым образом марксист Альберто Моравиа воспринимается у нас как обличитель капитализма (что до какой-то степени правда) и публикуется именно на этом идеологическом основании. Однако для среднего читателя его рассказы, приправленные изрядной долей фрейдизма, сюрреализма и эротики были скорее окном в недоступное тогда зарубежье; точно так же, как «обличающие» фильмы итальянских неореалистов — к неореалистическому кино Моравиа имел самое непосредственное отношение (его тексты легли в основу нескольких киносценариев).
В этом же номере «Знамя» публикует статью В. В. Ермилова «Великая трагедия» — о романе Л. Н. Толстого «Анна Каренина». Присутствие Конецкого, Моравиа и Ермилова под одной обложкой, вероятно, было источником некоего веселья для членов редколлегии. Ермилов Владимир Владимирович, советский литературовед, некогда секретарь РАПП и тот самый человек, с которым не успел «доругаться» Маяковский, был непременным участником всех «проработочных» кампаний.