“Когда я жил на Опатовицкой улице…
На четвертом этаже я жил за год до этого на Кршеменцевой улице…”
Но точно так же, как и абстрактные Винограды, все это в давно прошедшем времени, когда-то, было и прошло, а для настоящего у Швейка припасено лишь замечательное, созвучное несуществующему углу Катержинской и На Бойишти, указание, и снова ПГБ:
“У нас на улице, у кондитера Бильчицкого…”
Бильчицкого! Кондитера, которого ни один гашековед и по сей день не может найти ни в одной адресной книге старой Праги. Это значит “среди чехов дом мой, среди чехов” в прямом и переносном смысле.
Березу Среднерусской возвышенности можно любить, а можно и нет. Ей это все равно. Она тут растет. Точно так же и хорошая книга. И гимн, конечно. Они тут растут. И будут. Из самого сердца. А если ему, мерно стучащему, не прикажешь любить свой собственный побег или же нет, так и наплевать.
Незабытая мелодия для афганской флейты
Олег Ермаков. Арифметика войны. М., «Астрель», 2012, 350 стр.
Волною моря пена рождена,
И пеной прикрывается волна.
Так истина, как моря глубина,
Под пеной притч порою не видна.
Джалал ад-Дин Руми, «Маснави-йи-Манави»
«Арифметика войны» вышла из печати только весной 2012-го, хотя первый открывающий книгу рассказ «Блокнот в черной обложке» появился на страницах журнала «Октябрь» почти четыре года назад. Рассказ Олега Ермакова для читателей — поразительный, революционный.
Имя Олега Ермакова — символ афганской прозы рубежа 80 и 90-х. В 1994-м Ермаков издал свою самую знаменитую книгу — роман «Знак зверя» [1] . Его предварял эпиграф из «Откровения Иоанна Богослова» о «поклоняющихся зверю и образу его» и «принимающих начертание имени его». И зверь тот, понятно, не только Советская армия, а сама война — несправедливая, бесчеловечная, бессмысленная. Критики точно нашли место молодого писателя в истории литературы, не русской даже — мировой: «…роман Ермакова замыкает некалендарный XX век с тем же правом, с каким открывали его романы Ремарка и Хемингуэя о Первой мировой и с каким обозначили его переломную средину военные романы Бёлля…» [2] — писала Ирина Роднянская.
Счастье — не попасть на войну. Не только потому, что душман может снести полголовы пулей из тяжелого «Ли Энфильда» или прошить очередью из АК-47 китайского производства. Страшно идти на смерть, но страшно и самому стать убийцей. Солдат в ранних вещах Ермакова — преступник. Да, войну начали сановные старцы из Политбюро, а боевые операции планировали генералы, но претворяли их замысел в жизнь простые солдаты и офицеры, именно они — убивали. Вот герой «Последнего рассказа о войне» смотрит на военного летчика, что разместился за соседним столиком ресторана, и гадает: а воевал ли он в Афганистане? Может быть, не воевал, не бомбил кишлаки и караваны, и тогда «воспоминания о войне не пронзят его простым вопросом: зачем я делал это?».
И вот Михаил Глинников, герой «Блокнота в черной обложке», нежданно-негаданно получает шанс: уклониться от войны, остаться в учебке, затерянной где-то в предгорьях Копетдага. Глинников своего шанса не упустил. Он сохранил жизнь. Более того, не принял участия в несправедливой войне: не обстреливал кишлаки из «Градов» или гаубиц, не убивал пленных караванщиков, припрятавших цинки с патронами между мешками изюма. Он никому не сделал зла. Просто отслужил свое и вернулся домой. А несколько лет спустя, когда пришли новые времена и «всех затопило море Черное правды», Глинников «играл байроническую роль того певца, что спасся» и даже перехитрил жестокую систему, что равнодушно направляла «молодняк на заклание». А дальше — дальше начинается история, которая должна бы очень удивить читателей ранних афганских рассказов.
Возвращались на родину отслужившие «воины-интернационалисты», которых уже в разгар войны стали называть «афганцами». «Они имели вид людей, приобщившихся к чему-то неведомому» [3] . Это «неведомое» теперь манит Глинникова, он все больше не осознает — просто чувствует, что тогда, в учебке, ошибся с выбором. И жизнь постепенно, шаг за шагом убеждает его: да, он ошибся.