Горинча из рассказа «Один» вырос на советском Востоке, в Алма-Ате, но именно он называет людей Востока даже не «бабаями», а «зверями» (как это было принято у него на родине), а из всех достижений мусульманской цивилизации признает только анашу, план.
Знание о чужом не приближает к чужому.
Напротив, многое узнав, человек впервые начинает понимать, как далек Афганистан, как непостигаем мусульманский Восток.
Герой Олега Ермакова, русский человек, родившийся на берегу большой реки — Днепра или Вятки, чужероден афганским горам и степям, где все выжигает солнце, а прозрачные, прохладные реки текут в кяризах глубоко под землей, где растут гранаты величиной с пивную кружку или даже с детскую голову, где мальчик играет на нае — афганской или персидской флейте.
Эту флейту, «самый дух и звук» Востока, советский солдат пытается купить у мальчика-афганца, но тот не продает (рассказ «Афганская флейта»). Солдат решает приобрести (дочке в подарок) флейту на базаре, через знакомых афганских трактористов. Афганцы кивают, охотно берут деньги (то есть чеки Внешторгбанка) и обещают привезти флейту. Плевое, в сущности, дело — сделка купли/продажи — оборачивается загадкой: флейту афганцы никак не привозят. Все время что-то мешает. Или на базар не смогли приехать, или торговец уехал за товаром чуть ли не в Индию. Наконец, афганцы покупают русскому солдату немецкие солнцезащитные очки.
Зачем? Просто надули его, подсунули ненужную дешевку? Очки стоят меньше флейты. А быть может, и хуже: оправа очков бликует на солнце — солдат превращается в удобную мишень для снайпера.
Но слишком рациональные объяснения не гармонируют с поэтикой рассказа и с его скрытым смыслом. Рассказ Ермакова предваряет эпиграф из Хазрата Инайат Хана: «Дело не в предмете, а в том, что стоит за ним». А ключ к этому рассказу в одном бейте (двустишии) из «Маснави-йи-Манави» Джалал ад-Дина Руми, величайшего поэта и суфия.
Не разуму доступно откровенье:
Людское сердце — вот ценитель пенья.
Най не должен звучать на берегах большой славянской реки, поэтому умные афганцы так и не принесли заказ русскому солдату. «Дух и звук» Афганистана не перенести на берега Днепра, а дочка русского солдата будет играть совсем на другой флейте, столь же невозможной и ненужной в Газни или Кандагаре.
Двадцать лет спустя Ермаков иначе может обосновать бессмысленность Афганской войны. Дело не в жестокости советских солдат и командиров, не в имперских амбициях Советского Союза, которому эта война принесла одни потери. Просто советские русские и афганцы-мусульмане жили в совершенно разных мирах, и нельзя сказать, будто один мир (советский, европейский, современный) в чем-то лучше другого.
Интеллектуальное превосходство Справедливого Гура над советским майором Кардымовым очевидно. Этот «местный князек» вкрадчиво, но ядовито попрекает советского «мушавера», издевается над его самоуверенностью и невежеством. Как же так, хвастаешься, что можешь правильно поделить землю и воду, но даже не заглядывал в благородный Коран? «— А у нас даже последний мусорщик знает хотя бы Открывающую суру из благородной Книги, — сказал Справедливый Гур».
Миссия «цивилизаторов» должна неизбежно провалиться. В Ташкенте, конечно, советских «мушаверов» готовили к экспедиции в экзотическую страну, читали лекции о перепадах температур в горах, о распространении наркотиков и опасности гельминтозов, но эти знания не помогут Кардымову избежать позорного разоблачения. А «сад» Афганистана так и останется невидимым за непроницаемой стеной.
Впрочем, граница между Востоком и Западом проходит вовсе не по Пянджу. Грозная, дисциплинированная и внешне монолитная Советская армия начала восьмидесятых (помнится, маршал Язов говорил, что это было время расцвета советской военной мощи, его высшая точка) была этнически, а значит, и культурно неоднородной. В иных частях уже тогда мусульмане составляли большинство, а старшины и прапорщики в учебках называли гранатомет «шайтан-трубой», чтобы их «подопечным» было удобнее воспринимать азы военной науки.
Кажется, впервые Ермаков коснулся этой темы уже в повести «Возвращение в Кандагар» [5] , которая перекидным мостиком соединяет раннюю афганскую прозу Ермакова с «Арифметикой войны».
А прежде о войне народов и культур говорилось только вскользь. В романе «Знак зверя» есть примечательная сцена: драка как будто между кавказцами и «азиатами», но национальная подоплека драки затушевана. Сам же эпизод легко встраивается в систему вненационального армейского зла: строгости устава, дикости неуставняка и т. д. Почему так писал Ермаков, сказать не берусь. Вряд ли дело в конъюнктуре. Скорее всего, он хотел тогда рассказать о другом, а национальная тема уводила в сторону.