Что это? Самонадеянность? Бахвальство? Отсутствие вкуса?
Ни то, ни другое, ни третье. Порукой тому — серьезность. Включая Бодрийяра в ряд с явной негативной окраской, Куллэ отрекается от постмодернизма (хотя он ему и не присягал). Пародия как индульгенция — неси что ни попадя, все равно сойдешь за умного.
А поэзия Куллэ обязана и классической традиции, и лично Данте, Баху, Пушкину, Мандельштаму, Бродскому. И поэт гордится своими обязательствами.
И ничтоже сумняшеся включает себя в классический ряд. Такая позиция тоже имеет мощную традицию — традицию юродства.
Действительно, юродивый и древней Византии, и Древней Руси часто брал на себя функцию высшего суда. Брал не спросясь. Собственно говоря, повседневное поведение юродивого равнялось на образ и подобие Христа, крушившего торговцев в храме.
Такие права не дают. Их можно лишь взять на себя на свой страх и риск. И поэзия тут не оправдание.
Не забывай меня, не забывай,
когда надрежут чёрный каравай
и ломтем стопку горькую накроют.
Не забывай, когда меня зароют…
Это стихотворение написано в жанре автоэпитафии. Но, в отличие от классических образцов (к примеру, «Сохрани мою речь навсегда…» Мандельштама), оно совсем не о поэзии и не о речи. Это просто просьба — немотивированная, необъясненная. Не потому-то и потому-то, а просто «не забывай».
Как известно, институт юродства на Руси был искоренен Петром главным образом потому, что не существовало четких критериев, по которым можно было отличить праведника от смутьяна. Петровские пытки заставили многих признаться, что юродство они выбирали сознательно, как некий статус, долженствующий принести им свободу выражения и безнаказанность.
Таким образом, юродство — тоже метафизика, а декларация Куллэ — продолжение и метафизических поисков Бродского, и очень уязвимая позиция: а вдруг юродивый ненастоящий?
И читатель, кстати, вовсе не обязан автору верить. Скорее наоборот. Юродивых при жизни все больше побивали каменьями.
Но это личный выбор поэта, его вериги. Никто не обещал, что будет легко. Тем более что Куллэ при всей своей серьезности не чурается игры. И порой заигрывается и сам вдруг обращается «жириновским, бодрийяром, киркоровым». Это тоже традиция — площадного театра, скоморошества и вечного растиражированного Бахтина: «образованность свою хочут показать».
Отчизне сугробов
сторицей воздастся
стокгольмским синдромом
любви к Государству.
В стихах «На смерть Дениса Новикова» Куллэ называет себя «занудой-моралистом». Это так. Проповедь — один из главных жанров поэзии Виктора Куллэ. Но есть у него и совсем другие тексты. Он — тонкий лирик. Его стихи о любви напрочь лишены и отчаянья и юродства. В них нет морализаторства и умаления. В них нет деклараций.
Я был землей — ты проливалась влагой;
и не было иного дела мне,
чем впитывать ее с немой отвагой
до самых стыдных потаенных недр ─
и отдавать...
Или:
В миг, когда — растворившись зрачками,
языками, губами, руками,
мы с тобой становились одно ─
в мерных паузах между толчками
я поверил, что жившее в каждом
отчужденье преодолено.
С любопытством, присущим ребенку,
я отслеживал лунную пленку,
застилавшую эти глаза
перламутром в преддверьи полёта.
Это было не празднество плоти ─
но стремление вырваться за
косный круг представлений расхожих,
расцепивший на две непохожих
чуждых особи хаос людской.
Снять ментальный барьер, уничтожить
пустоту, просочиться сквозь кожу,
окончательно слиться с тобой.
Если это и эротика, то преодолевшая эротику. Наверно, это и есть любовь.