Поэзия, призванная утешить, приобретает почти религиозную значимость. В Нобелевской лекции Хини упоминает легенду о святом Кевине и дроздах. Однажды, когда святой Кевин молился, пролетавший дрозд принял руку Кевина за древесную ветвь, опустился на нее, снес яйца и принялся вить гнездо. Проникнувшись любовью к дрозду, Кевин простоял на коленях без движения, пока не вылупились птенцы и у птенцов не окрепли крылья. Кевин — тот же поэт, не отнимающий руку, сочувствующий мирозданию: «Он должен так с рукой, как ветвь, простертой, / Стоять в жару и в дождь, пока дроздята / Не оперятся и не улетят».
Как уже говорилось, Хини часто возвращается к образам своего детства, смотрит на мир глазами ребенка. Например, в стихотворении «На речном берегу», написанном по мотивам шестой книги «Энеиды» Вергилия. Напомню, что в «Энеиде» Эней спускается в подземное царство, чтобы встретиться с Анхизом, своим отцом. Хини возвращается на «елисейские поля» графства Дерри. Вместо Леты он оказывается возле реки Мойолы, рядом с которой находилась ферма семьи Хини: «Когда я представляю этот „лес, / Разросшийся по дну речной долины”, / Мне вместо Леты видится Мойола». Стихотворение заканчивается пересказом пассажа из «Энеиды»:
Те души, о которых пел Вергилий,
(Перескажу посильно) — те, кого
По завершенью тыщи лет круженья
Земного колеса сюда призвали
Испить из этих вод прозрачных, смыть
Воспоминанья об Аиде мрачном
И снова преисполниться желаньем
Одеться в плоть и кровь, чтоб жить опять
Под куполом небес...
Одно из возможных прочтений этого стихотворения: поэт отождествляет превращение души, «одетой в плоть и кровь», и стихосложение, делающее это превращение возможным. Хини спускается к реке, «минуя по дороге / Domosplacidas, „мирные дома” / Деревни Аппер-Брох», и уже не различить, где заканчивается память и начинается загробный мир, как будто поэт так и живет, вполоборота к елисейским полям своего детства.
Роль памяти-Мнемозины в поэзии Хини весьма велика. Воспоминание предоставляет возможность поразмышлять о подоплеке творчества. Цикл «Песни отшельника» фиксирует подробности школьных лет:
В те времена сбывались чудеса:
Оказывался стеркой хлебный мякиш,
И бабочки с переводных картинок
Нам приносили новости из рая.
Лирический гений Хини — в очевидном ощущении дистанции между собой и остальным миром, ибо даже воссозданный мир — неполон без этого чувства дистанции между поэтом и тем, что происходит в его стихотворении. Хини прислушивается к голосам, доносящимся издалека:
Мне повезло: меня послали
Набрать воды, чтобы учитель сделал
Из порошка чернильного — чернила.
Вокруг нет никого — вода и небо,
И тихо так, что даже пенье класса,
Несущееся из открытых окон,
Не нарушает этой тишины.
И ты совсем один — вдали от мира!
Последняя, девятая часть «Песен отшельника» — лирическая исповедь поэта. Хини верит «только / В усердье пишущей руки, в упорство / Строк, высиженных в тишине…». Для Хини стихи — эпифания постоянного, неиссякаемого труда («steady-handednessmaintained»).
Во вступительной статье Григорий Кружков признается: «Переводить Хини всегда было для меня головоломной задачей. Его стиль необычайно конкретен, почти прозаичен, лирический посыл скрыт, приглушен — это трудно передать по-русски». Добавим, что для Хини, который почти всегда держит дистанцию между собой и своим читателем, огромное значение имеет недосказанное, или, употребляя слова стихотворения «Памяти Теда Хьюза», несказуемое: «Есть несказуемое — то, что стыдно / Явить наружу, то, что заставляет / Лежать во тьме с открытыми глазами / Без сна, что открывается лишь Богу / Да иногда стихам». Зачастую читатель Хини должен сам до-мыслить, до-чувствовать это недосказанное. Например, в стихотворении «Польские шпалы», одном из самых «косвенных» текстов о Холокосте. Рассказывая о засыпанных землей шпалах, поэт полушепотом, вскользь напоминает о нацистских лагерях. Полунамек, мерцающий в детских воспоминаниях: юный Хини приникает к рельсам и слушает, как уходит поезд из Кэстлдоусона, слышит вагонный лязг, а потом все затихает, а дальше — в последней строке — остаются «rust, thistles, silence, sky». Ключ к стихотворению — в его названии «Польские шпалы». Переводить стихотворение слово в слово невозможно: необходимы некоторые пояснения и перестановки по ходу перевода. Дело вовсе не в нарочитом — для «непонятливых» — прояснении оригинального текста, но в потребности внести коррективы с тем, чтобы воссоздать английское стихотворение в ином языковом пространстве.