Бернейс был не просто последователем Фрейда. Он был его родным племянником.
Конец книги вообще лишен оптимизма. «Наука и ненависть к телу», «Устаревание тела и человека как биологического вида» (цитирую заголовки). То еще светлое будущее.
И. В. Кондаков. Вместо Пушкина. Этюды о русском постмодернизме. М., Издательство МБА, 2011, 383 стр. («Humanitas»).
Взгляд на русскую литературу первой половины прошлого века как на постмодернистскую. Причем главными «постмодернистами» оказываются классики соцреалистического канона: Демьян Бедный, Николай Островский, Алексей Толстой…
«А почему бы и нет? Ведь не мог же постмодернизм ни с того ни с сего свалиться нам на голову в конце ХХ века. Что-то же ему предшествовало».
Впрочем, о «некоторой соприродности постмодернизма российской почве» уже писал Михаил Эпштейн. «Если коммунистическое в России существовало до Маркса, то не могло ли постмодерное существовать в России задолго до Деррида и Бодрийяра?» [14] .
Да, границы течений условны. Пруста иногда объявляли постмодернистом, Кафку.
Точно подмечено в книге и размывание границ между творцами соцреалистического канона и его париями. И что с современной дистанции порой становится не столь принципиальным то, «чем отличается, скажем, Маяковский от Мандельштама». Что и иллюстрируется перекличками в цитатах из обоих поэтов.
«Вся русская литература ХХ века сливается в один текст, и мы можем отсюда лишь различить хорошую литературу и плохую, да и то при условии, что мы сойдемся в отношении критериев».
ХХ век как единый текст — ключевое выражение и для большинства книг этой «полки». Прежние жесткие перегородки размокают на глазах. Между авангардом и большевизмом (Макушинский), авангардом и не-авангардом (Сильвестров), демократией и фашизмом (Парето), фашизмом и символизмом (Маяцкий)…
Но вот критерии оценки (переоценки) произведений этого «единого текста» у Кондакова оказываются более чем традиционными. Либерально-«шестидесятническими», условно говоря.
Разумеется, «лесть начальству в доступной ему форме», как кто-то иронично определил соцреализм, не оправдана. Ни этически, ни эстетически. Но — настолько ли однозначно были связаны творческие неудачи писателей с их отношениями с властью? И был ли кризис, заметный у многих авторов в 1930-е, вызван только ужесточением цензуры — а не исчерпанием также модернистских поисков двух предшествующих десятилетий? Кризис, кстати, наблюдался и в литературе эмиграции того периода, где никакого цензурного контроля и партийного диктата не существовало.
Попытка увязать «сдачу и гибель» с его отношением к советской власти заметна, конечно, не у одного Кондакова. И Макушинский не прощает Блоку и Маяковскому их симпатий к большевикам. Да и у Зенкина читаешь вдруг в статье о Шкловском: советская власть «вынуждала его писать все менее точно, все более увлекаться „искусством не сводить концы с концами”». Да, Шкловский — с конца 1930-х — все менее читабелен. Но только ли в советской власти было дело? Следует ли исключать, что после двадцати лет яркой и крайне интенсивной литературной деятельности может просто начаться естественный спад? Совсем невозможно?
Речь не об оправдании режима. Но когда в книге Кондакова мы снова узнаем, что Сталин — злодей и недоучка, что все, что писалось в расчете на одобрение Сталина — плохо и нехудожественно, то чувство — словно десятый извод Белинкова перечитываешь. Или Сарнова. И уж совсем непонятно — при чем здесь постмодернизм?
Х. Ортега-и-Гасет. Миссия университета. Перевод с испанского М. Н. Голубевой, А. М. Корбута. М., Издательский дом Государственного университета — Высшей школы экономики, 2010, 144 стр. («Теория и практика образования»).
9 октября 1930 года Федерация студентов университетов Мадрида приглашает Ортегу прочесть лекции по университетской реформе.
Вероятно, в виде лекции этот поток размышлений воспринимался живее. Даже при плохой акустике в зале, на которую жалуется философ.
Университету требуются реформы. Университету и государству. (Трогательна та серьезность, с которой Ортега постоянно их сопрягает, университет и государство.) Не нужно бездумно копировать иностранные образцы организации университетов. Особенно немецкие. «При создании университета нужно опираться на студента, а не на знания и преподавателя». Причем «нужно исходить из среднего студента». Сократить лишние дисциплины, сократить научные исследования в университетах, усилить гуманитарную составляющую. Сделать из «факультета культуры» «ядро университета и всего высшего образования».