И ведь он ухитрился прожить в таких координатах уже черт-те сколько лет! — с тех самых пор, как приехал сюда из тогда еще провинции одной хоть и очевидно дававшей дуба страны. Этой провинции он и позже, когда у нее появились независимость и амбиции, стыдился отчаянно, как дедовой фамилии, а по цепочке, получалось, и самого деда. Ведь единственно поэтому он и не сказал тогда Тане, а вовсе не по выдуманным позже благородным соображениям руки помощи, поданной инкогнито. А дед все понял, дед всегда все понимал — и не сказал тоже, и она, получается, не знала до сих пор об их родстве...
Зато кроме этого Таня, как выяснилось, знала практически обо всем.
И это все меняло.
Он уселся поудобнее, разложив полы пальто на коленях внахлест, прищурился, высматривая ее окна: стемнело до черных чернил, дом разукрасился сложной светящейся мозаикой, и Дима уже не был ни в чем уверен. Впрочем, теперь не очень-то имело значение. Уверена была Таня.
Собственно, именно тем она всегда его и раздражала, вспоминал Протопопов с изумлением, словно очередной абсурдный сюжет из “невыдуманных историй”, одно время в изобилии сочинявшихся им для “Потустороннего в жизни”. Таня всегда была уверена, всегда знала, как надо, — как если б и не приехала в турецких вареных джинсах из такой задницы, что он, Дима, даже не мог запомнить географического названия. Каким образом эта ее звонкая уверенность сочеталась с беспросветной наивностью юной провинциалки, опознаваемой за версту (даже когда он более-менее ее приодел), Протопопов не мог себе уяснить. Таня обрушивала все его жизненные координаты, опрокидывала линейки и сметала матрицы, с ней было невозможно вообще. Потому они в конце концов и разбежались, поругавшись бурно и безобразно... или это не с ней?
С ней, с ней, <… … …>, накручивая себя, в подробностях припоминал Дима. С ней было невозможно вообще. И сейчас то, что ко всем проблемам на него свалилась еще и Таня, более того — взяла эти проблемы на себя, хотя никто не просил! — казалось совсем уж изощренным издевательством. Ну допустим, она когда-то добилась полного взаимопонимания с дедом Менделем и тот посвятил ее в свою тайну, о которой он сам, внук — наследник!.. — не имел до последнего времени ни малейшего понятия. Другое дело, что без него, Протопопова, ей ровным счетом нечего было делать с той тайной; вот они и встретились, обменялись половинками разорванной карты, слились, <…>, в экстазе! И теперь, с пронизывающей ясностью вечернего холода проникался Дима, никуда им друг от друга не деться.
Вернее, ему от нее. Наоборот — пожалуйста! Она уже добрых минут сорок как подевалась кое-куда и, кажется, не намерена так просто вылезать из-под одеяла и возвращаться.
А с другой стороны, кто сказал, что он, Дмитрий Протопопов, намерен мириться с этим?!
С какой это стати? — постепенно свирепел он, поднимаясь с бортика песочницы, самообманчиво отряхиваясь и с угрозой подворачивая рукава. В конце концов, ему реально нечего было теперь терять, и ничто (ну кроме незнания номера квартиры, но данный вопрос Дима пока отложил) не мешало подняться, высадить с ноги дверь и потребовать объяснений. Ну или хотя бы согреться, <… … …>, у них там!
Он уже двинулся было к подъезду, когда дверь распахнулась, и наружу выпорхнула Таня.
Она переоделась во что-то желто-оранжевое, явно турецкое, даже в темноте кричащее вслух о невытравливаемой провинции (к тому же сам факт переодевания бестактно напоминал о накрывшемся медным тазом проекте — но это Диме было как раз пофиг), она скакала по крылечку вприпрыжку, словно инфантильный подросток, ее хотелось придушить на месте. Она светилась, она была чудо. Помыслить о том, как ему жилось черт-те сколько в этом чужом хищном городе без нее, не получалось категорически.
Дима Протопопов сглотнул противоречивые чувства, рывком сдернул с плеч дурацкое пальто. На мгновение, видимо, сморгнул или отвел глаза.