— И как ты мог иметь с ним дело? — брезгливо, мы с ним всю жизнь легко ловили одну волну, говорит Кравцевич. — Какой черт тебя дернул?
— А с кем еще иметь дело в этой стране?
— Со мной, например.
Смотрим друг на друга в упор. Генерал Кравцевич насмешливо щурится. Он прекрасно понимает, почему я не пошел сразу к нему, но все-таки говорит — неизбывная привычка порассуждать на публику о судьбах родины:
— И что у нас за люди? Готовы довериться самому варварскому криминальному элементу, лишь бы не обращаться к властям. Я понимаю, насколько власть скомпрометировала себя за семьдесят лет, но это… Ты же умный мужик. Неужели ты не видишь, насколько они — хуже, гаже во всех отношениях?
— Ты у нас теперь власть?
Не пытаюсь скрыть сарказма в голосе.
Кравцевич дуется:
— Я, если хочешь, последний и единственный заслон между нормальными людьми и этими. — Нарочитый, театральный жест в сторону особняка, уже окруженного его ребятами в черном, с высокими щитами, поблескивающими в свете прожекторов: наглядно, таки заслон. — Не сегодня завтра криминалитет оккупирует и власть, а чему удивляться? При посильной электоральной поддержке таких, как ты. Нет, я все понимаю, они круты, они герои нашего времени… Но как ты мог? Когда речь идет о…
Замолкает. Мы оба слишком хорошо осознаем, о чем идет речь.
— Боялся, — негромко бросает Кравцевич, — что я у тебя уведу боны? Прямо из-под носа?
— Ты же знаешь им цену.
— Знаю.
Когда генерал Кравцевич, стряхнув на время груз ежедневных забот, удостаивает посещением место наших встреч — естественно, в штатском, — по его властному прищуру, гордой посадке головы и развороту плеч можно пересчитать все до одной крупные звезды на его погонах. Его нельзя назвать настоящим ценителем в высоком смысле слова, однако показной генеральский лоск, увы, добавляет ему веса даже в нашем кругу, нечувствительном к внешним эффектам. Но сейчас его усталое, разочарованное лицо дисгармонирует с мундиром, и он кажется ряженым. Теперь, даже если все пройдет удачно, эти боны все равно не станут его безраздельной собственностью, как ему хотелось бы со всей страстью человека нашего дела. Разве что ему придется убить меня.
Он вполне на это способен. Но выбора у меня не было и нет.
— А что за разборка? — спрашиваю, меняя тяжелую тему.
— А черт ее знает, — принимая подачу, мирно отзывается Кравцевич. — У них вечно какие-то разборки. Единственное, что вселяет надежду: рано или поздно они перебьют друг друга. Как ты думаешь?
— Ты оптимист.
— Неисправимый. Кажется, пора гавкнуть.
Он примеряется к мегафону. Стертый, лишенный всякой индивидуальности голос разносится в перекрещенной прожекторами ночи:
— Сопротивление бесполезно. Выходим по одному. Отряду приготовиться к штурму. Без оружия, по одному, руки за голову.
Мне становится смешно.
— Такая работа, — не без гордости поясняет Кравцевич.
В проеме распахнутых ворот появляются три черные фигурки со старательно сложенными на затылке руками. Прожектор, скользя, выхватывает их по одной из темноты, расцвечивая чересчур яркими, искаженными красками.
Первой выходит девушка, ослепительная, в коротком огненном платьице. Идет уверенно и гордо, высоко подняв голову и закинутые руки, похожая в вынужденной своей позе на отдыхающую на пляже. Где-то я ее видел, видел совсем недавно, видел когда-то раньше… Исчезает в темноте и перестает существовать.
Выходит парень в очках, весьма приличный на вид, типический номенклатурный сынок — такие теперь тоже участвуют в разборках?.. Ну-ну. Тотальная криминализация страны (в продолжение беседы с Кравцевичем) действительно захватывает все слои общества, не оставляя в стороне никого, кроме откровенных лохов с их бюджетными зарплатами на заводах, в больницах и в школах, задерживаемыми на полгода. Хотя, возможно, его участие, гм, пассивное — братки взяли в заложники чьего-то сынка, по нынешним временам обычное дело. А наш доблестный генерал, последний бастион между криминалитетом и честным народом, походя сделал кому-то добро… Юноша явственно нервничает. Я его понимаю, как бы там ни было.
И тут он перестает существовать — раньше, чем пропадает из светового луча.
Потому что выходит Дима Протопопов.
— Ага, — удовлетворенно комментирует Кравцевич.
Он не удивлен.