А я — увидеть.
— Проходите.
В прихожей он называет себя: то ли смешная фамилия, то ли кличка, она мгновенно вылетает у меня из головы. Юноша сомнительной наружности, при других обстоятельствах я ни за что не пустил бы такого в дом. Но предмет для разговора действительно есть, и он перевешивает всякий риск.
Сажусь в кресло и требовательно протягиваю руку. Он кивает и дает посмотреть — одну-единственную банкноту, вытянув ее из пачки за уголок, нарушив девственное прессовое состояние, варвар, вандал, идиот!..
Держу себя в руках, не показываю вида. Вооружаюсь лупой, хотя вижу и так.
Настоящая. Не подделка.
— Откуда это у вас?
Парень пожимает плечами. И он, как ни странно, прав: в нашем кругу таких вопросов не задают.
— Сколько вы хотите за них? За всю пачку, — уточняю на всякий случай.
— Всю пачку я не отдам.
— Это вы зря, молодой человек. Такой цены, как Вацлав Тронский, вам не даст больше никто.
— Я знаю.
— Сколько вы хотите?
Он судорожно сглатывает, переводит дыхание, краснеет до кончиков оттопыренных ушей. И выпаливает одним духом:
— Ничего. Она ваша, я ее вам дарю! Я вам еще подарю, сколько нужно, Вацлав Казимирович, хоть полпачки!
В панике подаюсь вперед и останавливаю его, схватив за предплечье, чтобы не начал потрошить. Истолковав мое движение превратно, странный молодой человек шустро отступает, со сноровкой фокусника или вора вбрасывая пачку обратно в сумку.
Та единственная бона лежит на журнальном столике, на том самом месте, откуда я недавно убрал в сейф альбом — перед тем как пошел открывать. Тонкий, почти совершенный рисунок, так не похожий на грубый непрофессиональный дизайн большинства купюр временных правительств и опереточных режимов, мнивших себя прочными и вечными. Позволяю себе маленькую слабость: дотрагиваюсь подушечками пальцев до шершавой бумаги и, подняв драгоценную бону за лезвийный край, рассматриваю против света водяной знак — гибкую женскую фигурку, изогнувшуюся в танце.
Моя. И это греет душу, несмотря ни на что.
Юноша еще здесь. Досадую на себя. Если бы он собирался ограбить меня или даже убить — я только что, забывшись, щедро предоставил ему такую возможность.
Спрашиваю с легким раздражением:
— Чего вы хотите?
Он смущается и краснеет еще больше, хотя, казалось бы, это уже невозможно. Отвечает чуть слышно:
— Возьмите меня к себе. В это ваше… ну братство. Которое держит весь мир, в натуре… ой, извините. Я хотел сказать, чисто конкретно… Ну пожалуйста! Возьмите меня!
Судорожно роется в сумке, извлекая на свет пачку драгоценных бон, и я уже на все согласен, не в силах смотреть на их мучения в его дилетантских руках.
— Я научусь! — горячо обещает он, уловив мой взгляд. — У меня знаете какая была в детстве коллекция марок?!.
Русский индеец
Кабанов Александр Михайлович родился в 1968 году в Херсоне. Окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета им. Т. Г. Шевченко. Автор девяти поэтических книг. Основатель поэтического фестиваля “Киевские лавры”, главный редактор “журнала культурного сопротивления” “ШО”. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии журнала “Новый мир” (2005) и премии “Anthologia” (2010). Живет в Киеве.
* *
*
Долго умирал Чингачгук: хороший индеец,
волосы его — измолотый чёрный перец,
тело его — пурпурный шафран Кашмира,
а пенис его — табак, погасшая трубка мира.
Он лежал на кухне, как будто приправа:
слева — газовая плита, холодильник — справа,
весь охвачен горячкою бледнолицей,
мысли его — тимьян, а слова — бергамот с корицей.
Мы застряли в пробке, в долине предков,
посреди пустых бутылок, гнилых объедков,
считывая снег и ливень по штрих-коду:
мы везли индейцу огненную воду.
А он бредил на кухне, отмудохан ментами,
связан полотенцами и, крест-накрест, бинтами:
“Скво моя, Москво, брови твои — горностаи…”,