Двинулись в потоке машин к переправе за городом, ближе к маяку. На указателе ее название — “Опасная”.
Поток машин растекается по склонам холмов. Переправа не работает, только для штабных. Поперек дороги два полковника. Оба — загляденье: один невысок, кряжист, с чубом и усами, в возрасте; второй — громадный, молодой. Оба красны лицами от солнца и — сильно заметно — от принятого на грудь.
— Прошу переправить моих раненых, — с твердостью атакует наша пассажирка.
У обоих полковников брови поползли вверх.
— Мадам! Переправы нет, — тронул ус старший.
— Я не мадам, товарищ полковник! Я военврач, требую положенного! Вы обязаны переправить!
— Мы знаем свои обязанности. Нет средств!
— Ваше отношение к обязанностям видно по вашим лицам! Сами-то вы переправитесь. Я требую!
Она сверкала решимостью и... красотой. Как ладна, как молода, как красива в чистом белом халатике среди окружающей мерзости...
— Гм, — опять тронул ус старший. — Ерохин! Мою шлюпку с гребцами! Туда и обратно на одной ноге!
— Сержант, — это она уже мне, — вы едете с нами, вы тоже ранены.
Как я мог? Привел сюда однокашников, а теперь тю-тю?
— Нет, я не могу — рация исправна, команда цела, мы еще повоюем.
— Да ты, сопляк, еще не знаешь, что тут будет через два часа! — сохранила запал.
— Нет.
— Смотри, пожалеешь!
Держались мы шесть суток. Сгодилась наша рация.
Первым делом надо было определить, есть ли на здешнем участке кто-нибудь старший, кому понадобилась бы действующая рация.
Первые два дня старшим и единственным офицером был пожилой майор. Он сидел под большим камнем. Вид был у него растерянный. Обрадовался: “Следите за эфиром, слушайте и московское радио, докладывайте”.
На другой день на верху холмов раздалось “ура!”. Кто-то организовал атаку на немцев. Неожиданно из-за пролива их поддержали две батареи. Но за сопками, куда скрылась цепь, видимость для них пропала. К нам прибежал солдат с бумажкой:
— Просите перенести огонь на двести метров дальше вперед.
Я слышал голоса радистов-батарейцев, переговаривавшихся открытым текстом. Врубаюсь, передаю просьбу. Оба батарейца затихли: бдительность!
— Ты слышал? — спрашивает один.
Я понял: сомневаются, не немец ли.
— Я покажу вам простыню, увидите, что мы в расположении своих.
На том берегу все поняли, стали стрелять дальше.
Вечером увидели движение суденышек из Азовского моря, прижимающихся к кубанскому берегу. Ясно — уходит азовская флотилия. Это плохо, события развиваются к худшему. Машем тряпками — семафорим (учили в Осоавиахиме): “Возьмите раненых, пришлите патроны”. Должно же понимать начальство, что проще кинуть нам подмогу и закрепиться — людей-то у нас много, — чем потом заново вгрызаться в берег десантами! Верили: надо продержаться, порядок наведут!
Вот кто-то в комбинезоне забрался на крышу автобуса:
— Товарищи!
Много народу хлынуло к нему.
— Наши наступают под Харьковом! И на других фронтах! Севастополь героически... Близок день победы!..
Кто это? Куда растворился?
Вот ночью причалила шлюпка, выгрузила человек десять молчащих в штатском и сразу отчалила. “Партизаны будут”, — решили мы. Значит, знают, что тут берег наш. Но почему никаких команд — указаний? Молчит радио... Скрытно готовят что-то?
Подошел буксир с понтоном к каменистой бухточке. Что началось! Тысячи кинулись в воду. Мы смотрим. Капитан вышел из рубки, что-то кричит, в руке сверкает браунинг. Ясно — утопят и утонут. Буксир сразу же разворачивается — и ушел. Опять наша организованность. Только один — плотный , ладный офицер (откуда взялся?), энергично махая руками, добрался до понтона, ловко взобрался, привычным движением оправил мокрую гимнастерку и счастливо заулыбался.
А мы-то надеялись — верили, дежурили у рации, шарили по всем диапазонам. Ну, скажите нам, удирать или держаться? 165 тысяч попало тогда в плен, так и не услышав, что правильнее делать.
Рано утром 19 мая стрельба рядом с нами. Солдат в шинели машет винтовкой с белой тряпкой на штыке и, скошенный очередью, падает. “Так будет с каждым предателем!” — крикнул из камней моряк и исчез.