Через неделю — регистрация. Старики — видно, русские эмигранты — за столами с большими амбарными книгами. Записывают. Комсомолец? Да. Значки есть? Все четыре. Как оказался здесь? Путешествую. Учет, порядок!
2 августа 1943-го. Человек 40 у ворот лагеря 552 R, г. Марль-Гюльс. Приехали. Конечная точка. Ворота распахнулись, и вот очередное пополнение на смену выбывших — умерших, заболевших, истощенных. Цепко оцениваем обстановку: бараков штук 12 по овалу, за ними проволочная ограда с козырьком, 2 вышки с пулеметами. За забором болотце, дальше пустырь, потом редкий лесок. Что ж, неплохо.
В каждом бараке 4 отсека по 48 человек на трехэтажных нарах. 2 санузла, гм, просторных, чистых, есть вода. В котле во дворе дожидается баланда. Орднунг (Порядок).
А как местные жители? Худые, бледные, злые — ночная смена готовится в шахту.
Хочется узнать, страшно ли? Нет, стыдно, по-детски. “Позови маму вытереть сопли”.
Наш отсек пуст, все в шахте на утренней смене. Полицай из наших. Сытый парень, объясняет: в 5 утра подъем, еда, строиться. Миски и ложки — на лежаках. Колодки и одежду, когда износятся, смените вон в той каптерке. Тишина и дисциплина! Работать с немцами-напарниками, слушать и исполнять. Нарушителей наказываем — ясно?
Да... Тут и конец? Не может быть, чтобы здесь — судя по числу бараков, нашего брата тысячи две — не было крепких товарищей. Надо, Вася, осмотреться. Ясно, они не видны снаружи. Первым делом нужно связаться с ними. Потом определиться.
Ночью команда “подъем”, баланда, строимся. Кроме армейского конвоя, два вооруженных пистолетами, демонстративно поблескивающими, немца-полициста от шахты. Оба хорошо говорят (больше ругаются) по-русски.
Колонна, освещаемая по сторонам прожекторами, подгоняется сзади собаками. Гремя на всю округу деревянными подошвами по брусчатке, понуро бредем по улицам Ремерштрассе, Цигеляйштрассе к воротам акционерного общества “Аугусте-Виктория”.
Входим в высокое помещение — раздевалку. Под потолком сотни блоков, сотни цепочек, перекинутых через них, спускаются вниз. С крючков снимаем робу, вешаем на них чистое. После работы — наоборот. Поднимаем вверх — роба просыхает, пока спим. Никто не украдет.
Толпой двигаемся к клетям-лифтам. Смотрим, как и что делают бывалые. Погрузка в клети требует проворства. Перед этим получили электролампы и фляги с водой (“кококанна”). У отца была старинная, керосиновая. Хранилась до самой войны как память о его шахтерской молодости.
Клеть вдруг обрывается вниз, нутро — к горлу. С непривычки дух захватывает. Потом привыкаешь. Глубина 800 метров. Резко тормозит, аж приседаем. Что ждет нас в этом чистилище, или, скорее — грязнилище? Выскакиваем в высокий сводчатый зал с массой рельсов на полу. Ведут они в туннель, сужающийся, низкий и черный. По команде вваливаемся в вагонетки. “Прячь головы”. Везут пару километров. “Вылазь”. Все расходятся куда-то. Нас, пополнение этого участка (человек 12), встречает ладный, рослый и, как показалось, не злой сменный мастер, в пластмассовой фуражке с прожектором над козырьком.
— Работа! Е-фа-мач! Карашо! Ти хто? — обращается к первому.
Я стою подальше, наблюдаю.
— Фамилий? — блещет он, уже набравшись знаний у наших предшественников. Записывает. — Хто работа?
— Слесарь.
— Карашо. Унд ти? — спрашивает другого.
Человека четыре записал. Ничего, не хамит.
— Сварщик, — говорит очередной.
— Сващик? Как это?
Никак не могут понять друг друга, жесты не помогают.
— Швайсер, — решил я открыться. Да и чего теперь-то прятать язык? Какая уж конспирация “у последней черты”.
Быстрый взгляд на меня. Нет, не враждебный, любопытный.
Это был Карл Вайтушат, штайгер. Не раз выручавший потом из бед. Карл был не только порядочным, но и мужественным человеком.
7 ноября 1943 года он, сияющий, спустился ко мне.
— Наши... ваши взяли Киев!
Я уже знал об этом. В лагере ночью меня разбудили товарищи и под защитой одежек дали послушать радиоприемник. (Где достали? Как пронесли? Говорят, взяли у Кумпеля в ремонт — наши ведь на все горазды.) Тут-то я и услышал лондонское Би-би-си — четыре удара молотка.