Вскоре нас увезли в эвакуационный лагерь, оттуда домой.
Накануне нашего отбытия мы встретились во дворе шахты с большой группой кумпельс. Взаимные приветы, пожелания, атмосфера радости окончания войны. Ко мне подошел тот самый крупный, грубоватый кумпель, который в мои первые дни шахтерства сказал прямо: “Ты плохой солдат!” — “Конечно, — сразу ответил я, — раз я здесь”. Тогда он молча отошел. Теперь он так же кратко в упор: “Ты сделал здесь не меньше, чем восемьдесят ваших солдат на фронте”. Мы подали друг другу руки.
Прощание с Карлом было кратким, у него в доме. Там увидел его красивую, приятную жену и крошку дочь Христу.
Вот и кончился плен. Кончились физические страдания. Начались духовные. Пострадавшие стали виновниками. Забудь о гордости бойца, привыкай к презрению.
Сначала длинной колонной через новый “мост дружбы” на Эльбе по коридору стоящих по сторонам наших освободителей — советских солдат. Смотрят молча. Одни враждебно, кто сочувственно, большинство безразлично. Высматривают пропавших без вести родственников. Суд чести.
Усталые, хоть и выспавшиеся, в разного цвета гимнастерках, разной обуви. Почти у всех медали, ордена, которые говорят за молчащих и корят нас, “струсивших, отсидевшихся”. И будут всегда корить.
Месяц в проверочном лагере в Премнитце, где я письменно доложил о хороших и плохих. Нам дают возможность говорить! Мне дали ученическую тетрадку. Кого-то интересуют мои сведения, а может, и мысли! Значит, не просто “равняйсь, шагом марш!”. О, мыслей много накопилось за три года, жгучих мыслей. Постарался быть кратким — другую тетрадь вряд ли получу (нас тысячи), времени писать мало, а им читать — тем более: им нужно срочно разобраться, кто есть каждый из нас. Предатели в первую очередь.
Тут же призван в оккупационную армию — 815 ОБС, Хайротсберг, недалеко от Магдебурга.
Поступила команда проверить состояние государственного узла связи под Магдебургом. Я включен в группу как переводчик.
Все на конях, все с автоматами. Человек восемь во главе с комбатом. Скачем рысцой. Мой конь все вывозит меня в голову группы, не по чину. Бывалый старшина делает мне замечание. Вот и город, едем окраиной, цокаем по мостовой, автоматы хлопают по груди. Редкие жители критически оценивают “казаков”. Явно чувствую — участвую в “параде” не по заслугам.
Находим пункт. Никто не встречает, глухо. Заходим. Двое рабочих в робах имитируют труд — нарезают резьбу на болтах, зажатых в тиски. Нам — холодные взгляды, работу не прерывают.
— Guten Tag!
— Tag! — неохотно.
— Спроси, исправны ли линии связи, не нужна ли помощь. — Комбат — мне, я — им.
— Мы следим за состоянием наших линий.
Рабочие пожилые, явно не расположены сотрудничать с оккупантами. Конечно, на линиях связи работали доверенные наци, хорошо оплачиваемые люди.
Наш капитан видит эту демонстрацию “гордых и непокоренных”, сдержанно, не желая обострений, медленно, подчеркнуто спокойно:
— Мы не собираемся забирать себе ваши линии связи. Нас интересует, не нужна ли какая помощь по устранению повреждений гражданских линий.
— Это наша забота.
Ни слова привета, ни жеста вежливости.
Капитан одарил критическим взглядом этих тыловых вояк. Всех нас оскорбила наглость оппонентов.
— Warum seid ihr se feindlich angestellt?
(Почему вы настроены так враждебно? Или не наступил мир? Вы еще не сыты этой кровавой кашей, заваренной Германией? Не пора ли собирать камни?)
— Na — ja... ist doch so (Да, вроде так...), — помялся старший.
— Lebt wohl! (Всего хорошего!)
— Mаcht gut! (Всего хорошего!)
Мы сели на коней.
— Сволочи! Не умеют по-человечески!
Через пару недель приезжает Жорж — муж сестры, капитан медслужбы. Мама и сестра живы! Никакого имущества, жилья нет, но ничего! Все ликуют.
Еще через пару недель демобилизован по указу, как студент. Эшелон нескончаемой длины, многие на крышах — там просторнее, веселее. Везут “трофеи” — примусы, велосипеды, аккордеоны — знают, дома-то ничего нет, да и домов у большинства, как и у меня, нет. Но ничего, смерть побороли, жизнь наладим!
Паровозик, измотавшийся на войне, на подъеме не тянет. Машинист свистит, все спрыгивают, толкают состав. Скорее домой!