Почему остался живой? И худ, и впечатлителен с детства. И голодал как все, и помирал, и мерз в тифозном бараке, и потел в шахте на сквозняках, и душевные переживания... Везде смерть и страдания. Никаких попыток эксплуатировать язык в корыстных интересах.
— Будьте довольны тем, что живы остались, — сказал полковник в военкомате и отказал в выдаче удостоверения участника.
— Такой цели у меня не было, — ответил я.
Надо каждый раз оправдываться? А чем докажешь? Всем ясно — лучшие погибли. А вот живой из плена?..
Где-то уже годам к семидесяти прочитал “Человек в поисках смысла” доктора философии и психологии В. Франкла. Он молодым пробыл войну в концлагерях, терпел страхи и невзгоды (он еврей). Анализировал. Потом обобщил свои наблюдения на тему выживания в фашистских лагерях.
Вот что он пишет:
“Не последний из уроков, которые мне удалось вынести из Освенцима и Дахау, состоял в том, что наибольшие шансы выжить... имели те, кто был направлен в будущее... на смысл, который они хотели реализовать... Душевный упадок при отсутствии духовной опоры, тотальная апатия были... пугающим явлением… И все время были те, кому удавалось... превозмочь апатию. Это были люди, которые шли сквозь бараки... и у них находилось для товарища доброе слово и последний кусок хлеба... Они подавали другим пример, и этот пример вызывал характерную цепную реакцию. Лагерная жизнь для них была скорее экзаменом, ставшим кульминацией их жизни. В моральном отношении они испытали прогрессию, претерпели эволюцию...
Девизом всей психотерапевтической работы в концлагере могли бы служить слова Ницше: „У кого есть Зачем жить, может вынести почти любое Как””.
Добавлю — “зачем” у нас было куда более высокое, чем у цитируемого автора. И в самом деле! Ведь многие из нас духовно не были в плену! То есть телом были, а духом мы продолжали воевать в других условиях.
Ленинград
С картонным немецким чемоданчиком, в шинели и сапогах я добрался трамваями, расспрашивая доброжелательных горожан, до далекого от вокзала института на Лоцманской, 3. Большой параллелепипед.
В кадрах приняли тоже приветливо.
— Поезжайте в общежитие, устройтесь, а завтра поговорим.
Общежитие на Петроградской стороне, недалеко от Петропавловской крепости, рядом с домиком Кшесинской. Прекрасное место. По пути все всматривался через замерзшие окна трамвая в чудеса мирного города-красавца, дворцы, мост, крепость. Комендант — пожилая женщина — тоже приветлива.
— Уже поздно, переспите на диване в Красном уголке, а утром куда-нибудь вселимся. Кипяток у нас есть на каждом этаже. Пойдемте, я вас провожу.
Уголок — две большие смежные комнаты, разделенные большим арочным проемом. Мягкая мебель, яркий свет, полно легко одетой молодежи, в основном не воевавшей, школьного выпуска. Красивые, кажется, девчонки. Совсем какой-то праздничный мир! Когда я слышал смех последний раз? Не знают пока они, что я ущербный, не настоящий военный, не чистый фронтовик, за которого, возможно, меня принимают. Узнают — отвернутся небось.
А вот и рояль заиграл. Рахманинов, прелюдия до-диез минор!
Девчушка явно обучалась “для себя”, без трактовок и оттенков звучания. Играла бодро, громко, мажорно. И как это соответствовало настроению присутствующих, как это призывно волновало меня. Сегодня 14 декабря! Сегодня мне 23 года! Я тут старше всех, седой. Прошло четыре с половиной года, как я перестал быть студентом, и каких года! Наверно, я отупел, перезабыл все. Наверно, меня “разоблачат”, забракуют, не дадут учиться. Будь что будет. Был честен.
А аккорды все громче, все увереннее! Будем бороться! Ах, милая девочка, как ты поддержала.
Я любовался суетой ребят, радовался и грустил. И было чувство уверенности; стремление устоять, подняться, доказать все крепло.
Утром мне дали койку в комнате 523, потеснив пятерых однокурсников. Ребята приняли дружелюбно. Все молодые, не воевали.
В институте рассмотрели мои бумаги, выданные в Николаеве. Там сохранились, оказывается, довоенные документы, свидетельствующие об успешном (все пятерки) окончании двух курсов.
— Пятый семестр кончается через две недели. Вы его не прослушали. С первых чисел января надо сдавать шесть экзаменов, а до этого двенадцать зачетов. Да и подзабыли вы все за эти страшные годы перерыва. Что будем делать?