— Что же я мог сделать? — оправдывался мужчина. — Я всего-навсего лишь полковник! Не велик чин! Не генерал какой-нибудь! Всю жизнь на военной службе. Сначала командир эскадрона лейб-гусарского полка. Затем командир батальона лейб-гвардии Преображенского полка. Вот вся моя карьера.
Девушкам, видно, надоело стоять без всякого дела. Они стали шалить, подталкивать друг друга. Одна из них, толстушка, дергает высокую девушку с бантом:
— А я на иконе красивее, чем ты!
Тут мальчик в матроске спрашивает:
— А что, правда, на иконе это мы и есть? Чудеса, да и только! Прямо не знаешь, что и думать…
В это время Кристина видит, что со стороны моста катят три легковые автомашины. Они останавливаются неподалеку, и из них выскакивают крепкие парни в одинаковых куртках. Все стриженые, в руках дубинки.
— Вот они! — кричит один из них.
Парни окружили семерых людей и повели их куда-то в сторону. Кристина подошла к одной из машин, в ней сидел лысый толстяк в черных очках.
— Частное охранное агентство, — сказал он Кристине.
Кристина тогда пошла следом за теми людьми. Они долго кружили по улицам, потом завернули в какой-то двор. Там невысокий дом с крыльцом, сбоку лестница в подвал. Парни стали заводить всех семерых по очереди в подвал. Кристина долго стояла возле этой лестницы, но никто из подвала не выходил. А потом ей показалось, будто внизу под домом раздаются выстрелы, после чего все стихло. «Нет, почудилось, — решила Кристина. — Точно послышалось». И она направилась обратно к монастырю. А навстречу ей идут сестры Прохоровы. Кристина слышит, как одна из них говорит:
— Моли Бога о нас, Царь наш батюшка…
Борис Викторов
Совесть и птица
Викторов Борис Михайлович родился в Уфе в 1947 году. Жил в Сибири, в Молдавии; последние двадцать лет живет в Москве. Автор нескольких поэтических книг, вышедших в Кишиневе и в Москве.
* * *
Ветлу оживит на твоем полустанке
экспресс, в девять тридцать в Москву проходящий…
В обратную сторону двинутся танки,
качнется набитый газетами ящик,
падут города, и рассыпятся гранки,
и тень Суламифи в чужую сторожку
сквозь грохот и скрежет проложит дорожку,
очнется под яблоней животворящей…
Рассыпется дробь, посветлеет на дранке
икона в дому, где безмолвствует ангел летящий…
Ржавеет ружье, и мерцает страница
той книги, где царствуют совесть и птица,
а гвозди и дробь сторожат холодящий
покой, застревая в подранке.
* * *
Влажный внутрь опрокинутый взгляд.
Пол в опилках и камень.
Так в завьюженный город глядят
поселенцы палат или камер.
В отсыревшей тени крестовин
под дрожащей от ветра фрамугой
остаешься один на один
с безымянною мукой.
Полотенце повесив на гвоздь,
слышу голос, откуда, не знаю:
«Здравствуй, гость,
я тебя понимаю!»
Выхожу в коридор. Лифт гудит и гудит.
Кореша курят, маясь в нелепых пижамах,
и душа замирает, когда появляется мама…
Скоро кончится самая долгая из остающихся зим.
Куст рябины в суровых объятьях —
серафим,
альбинос, отщепенец в собратьях.
Как хотелось ему прикоснуться, развеять сомненья,
обжечь откровеньем,
вмешаться
в нашу речь, к рукаву из цигейки прижаться,
отряхнуться, колючим снежком ободрить наши зябкие плечи,
а потом отвернуться — до будущей встречи!..
Пробивается сладкоголосая птица иглесиас сквозь
снежный март и чугунную ретушь решеток,
и любой приговор мягок, словно заржавленный гвоздь.
Окончателен. Четок.
* * *
И в твоем краю та же ночь и те же
огоньки холодные, даже реже,
холодней, скупей, чем в моей округе
на таком же брошенном побережье возле Луги.
Кулаками в ставни твои стучу я,
проклинаю, каюсь, подлянку чую.
Я от дома к дому в ночи кочую.
Отключили свет. Я устал. И усилился посвист вьюги.
Я в стогу высоком переночую.
* * *
Наслаждаясь, смотрела с откоса,
как река набухала и таяла,
и громадилась ветвь абрикоса,
и лиса из-за дерева лаяла.
Берегла, припадала к любимым
берегам, и тропинкою замкнутой
убегала навстречу гонимым,
исцеляла нелюбых и загнанных.
Доводила спасенных до дрожи,
всех жалела, слыла греховодницей —
самым загнанным зверем и в то же
время — самой жестокой охотницей…