Кто пободрее — занимали очередь с ночи. Конечно, выдержать такое мог человек очень тепло одетый. А хлеб еще и утром не выпечен — на хлебозаводе нет воды, трубы замерзли…
Хвост очереди уходит в бесконечную даль. 6 часов утра. Разговоров в очереди почти нет, поэтому слышишь все.
Вот услышанный мною разговор между пожилой и молодой женщинами (кстати, тогда не всегда можно было угадать, кто молодой, кто старый):
— Я не ошибаюсь — это вы?
— Да.
— Как поживаете, что дома у вас?
— Да вот… я одна из всей семьи пока двигаюсь… могу только за хлебом… На Сашу похоронка пришла… Мама лежит… Сегодня папа умер… начало месяца — может, его хлебная карточка спасет маму…
(Карточка умершего оставалась живым, никто не требовал ее сдать — регистрация умерших отставала при такой смертности.)
Кстати, вроде еще до зимы проводилась перерегистрация карточек; ходили слухи, что немец забросил в город ложные карточки. На регистрации требовали паспорт, чтобы выявить случаи, когда продолжали получать карточки на членов семей, выбывших на фронт или умерших.
Сейчас в книгах пишут, что «перерегистрация дала возможность сократить количество выдаваемых карточек на 88 000».
Страшнее бомб, снарядов — потеря хлебной карточки. Это — смерть! Кроме того, по карточным талонам прикрепившиеся к столовой могли купить дрожжевой или чечевичный суп — тепленькую мутную водицу; студень (из чего он?) — невкусный и плохо пахнущий… но все же еда, спасение.
Какой же душевный подвиг совершал блокадник, если отщипывал от своей пайки хлеба и давал несчастному, потерявшему хлебную карточку. Нередки случаи, когда карточку выхватывали у человека из рук, когда тот готовился выкупить свой хлеб, уже находясь близко от прилавка. Выхвативший должен иметь более быстрые ноги, чем люди в очереди, успеть убежать. Говорили, что это делали фэзэушники — подростки, очень страдавшие от голода.
В бомбоубежище пришла женщина в невменяемом состоянии, села на пол и объявила, что в один из ближайших пяти дней умрет. У нее украли карточку. До конца месяца оставалось пять дней. Каждый из нашего бытового отряда выделял ей от своей пайки «таблеточку» хлеба, и она дотянула до новой карточки…
Очередное поручение — разнести письма по квартирам дома на ул. Кирова, заодно выявить больных, а мертвых, если у них никого из родственников не осталось, перенести в домовую прачечную с помощью людей подъезда, физически на это способных.
В одной из квартир наткнулись на человека, сидящего на полу. Мы носили с собой огарок свечки… Мрак, холод, грязь, а на полу сидело лохматое, седое существо мужского пола и грызло с урчанием ножку от стула. Увидев нас, испугался, спрятал деревяшку за спину со словами:
— Не отдам! Это у меня последний кусок мяса!.. А может быть, вы мне еще принесли мяса?
Жадно оглядел нас… И пополз к нам, шепча: «Вот оно, мясо-то… само ко мне, на ножках, прибыло!..»
Может быть, он не был вполне нормальным и до блокады, а голод окончательно его превратил в зверя… Сообщили о нем в поликлинику.
Мама и я при встрече, в нашей комнатушке, исподтишка всматриваемся друг в друга. Свой вид правильно определить невозможно, а за маму тревожусь — кожа у нее (лицо) стало какое-то смуглое. Худенькая, как девушка, но походка, движения не замедленные, взгляд не заторможенный. Она на меня посматривает с тревогой. Да я и сама собой недовольна: приступы кашля переходят в удушье, мне не хочется двигаться…
За хлебом хожу я, и за водой на Неву — я.
Вечером садимся за стол: выкупленный хлеб мама делит на две равные части, одну из которых делит пополам и подвигает мне мою долю, себе — другую. А вторую часть режет на мельчайшие кусочки — «таблеточки», — мы эти «таблеточки» ночью, в постели, будем сосать, когда голод будет нестерпимым.
Иногда часть общего хлеба мама велит отнести на рынок, чтобы выменять на него керосину для коптилки или лучинок. Неосвещенная комната угнетает голодного человека еще сильнее.
Спим в верхней одежде, в постели долго не согреться.
Как хотелось бы помыться! Далеко не каждый день удается добыть чего-нибудь горящего для печки, чтобы растопить в кастрюльке лед — вода в ведре замерзает.
Из старого ватного одеяла сшили чувяки, на них надели имевшиеся у нас галоши. Маленькая радость от этого.
Вслух о еде, о чувстве голода не говорим. Если не уснуть, мама рассказывает свою жизнь (неудавшуюся), читает наизусть «Мороз, Красный нос» (ее любимое, созвучное с ее судьбой).
От Сергея Михайловича было три письма. Я на все ответила. Его и мои письма в одном духе — преодолеем все трудности, фашиста победим. Просьбу его о фотокарточке выполнила — послала предвоенную. Благодарит.