Три года назад, анализируя евразийскую симфонию Хольма ван Зайчика, Ирина Роднянская обнаружила, что под видом занимательных историй авторы старательно впаривают продвинутому читателю комплекс евразийско-имперских идей с великокитайским колоритом, осторожно поддевая его, читателя, на крючок новейших фобий: не лишенный оснований антиамериканизм, “усталость от фанатично навязываемой идеологии прав и свобод в ее нынешнем выхолощенном виде”, “страх перед радикальным исламом” (“Русский Журнал”, 2002, 18 и 19 июля).
Под псевдонимом Хольма ван Зайчика скрываются питерские авторы Вячеслав Рыбаков и синолог И. Алимов, организационно не связанные с “питерскими фундаменталистами”, к которым принадлежит Павел Крусанов, но весьма близкие им по духу: видимо, сам воздух бывшей имперской столицы способствует укреплению воли к власти.
Крусанов — один из самых идеологически ангажированных авторов и, конечно, тоже пытается впарить читателю некую сумму взглядов. “Американская дырка” — яркий тому пример. Но демонстративная прикольность фантастического сюжета, игровой характер книги, всепроникающая ирония вносят в нее ту амбивалентность, которая противопоказана идеологической проповеди.
Эту амбивалентность смысла отчасти отражает реакция критики на роман. Андрей Немзер во “Времени новостей”, который все больше становится похож на строгого педагога, выставляющего пятерку за сочинение только тем, кто славится примерным поведением, вкатил Крусанову легко предсказуемую двойку — принадлежность к группе “питерских фундаменталистов”, дразнящих литературное сообщество вопиюще неполиткорректными высказываниями, не позволяет эпатажному писателю рассчитывать на иную оценку у строгого блюстителя литературной нравственности.
Непредсказуемый Лев Данилкин, весело и несправедливо разнесший предыдущий роман Крусанова (смысл был тот, что покусанного ангелами Крусанова на сей раз укусил вампир-графоман Милорад Павич, вследствие чего роман “Бом-бом” можно трактовать как звон колокола по самому писателю), назвал в своей “Афише” “Американскую дырку” произведением “чертовски любопытным”, “в первую очередь бесстыдством”: “Восхитительно лобовое выполнение идеологического заказа 2005 года, недвусмысленный образ врага — мировой либеральной мрази, вопиющая питерская местечковость диалогов — все из подмигиваний („подозреваю, что вы — сторонник гуманных идей”), — буквальный перенос дугинских манифестов в „курёхинские” монологи; все это настолько за гранью, что даже и хорошо”.
Виктор Топоров в своей колонке в петербургской газете “Взгляд” <info@vzglad.ru> вообще отмахнулся от идеологического смысла романа, увидев в “курёхинско-крусановском” “заговоре против Америки” заведомо “потешный” характер, “сюжетонесущую конструкцию”, а в воскрешении Курёхина, назначенного главным героем романа, — тоску по “воле к творчеству и жизнетворчеству”, которую пытаются преодолеть Крусанов да и все “петербургские фундаменталисты”.
Для полноты картины не хватает только восторженного приятия именно идеологической составляющей романа — и мы без труда найдем эту точку зрения в статье Ильи Бражникова “Православный сверхчеловек, или Рим в снегу”. Главный редактор православного политического портала “Правая.ру” обрадованно увидел в герое-мистификаторе Крусанова ни более ни менее как “православного сверхчеловека”, успешно осуществившего идею Русского Реванша и Возрождения (публициста при этом нимало не заботит, что Заратустра говорил прямо противоположное тому, что проповедовал Христос <http://www.pravaya.ru/idea/20/5425>.
В общем, в который раз при чтении Крусанова возникает проблема интерпретации. Впервые она обнаружилась в “Укусе ангела”, романе, принесшем Крусанову известность. Энергично изложенная версия истории Российской империи, обошедшейся без революции и Второй мировой войны и потому не понесшей территориальных потерь — только приобретения (Константинополь, о котором мечтал Достоевский, Крусанов отдал-таки России вместе с Болгарией и Румынией, ну а уж Польша и Финляндия и вовсе никуда не делись), может читаться как гимн империи, неудержимой цивилизационной экспансии, направляемой государем с мессианским самоощущением и сверхчеловеческой волей, ставящей его над добром и злом.