Поэтому прибывшие делегации обращались к Горькому. На этом съезде Горький просто-напросто замещал Сталина. Его приветствовали, его превозносили. С юношеским восторгом молодые комсомолки, прекрасные словно богини, описывали, как Горький обогатил их юные жизни и показал дорогу — к Сталину, в свою очередь показавшему дорогу к Горькому.
Одна делегация передала в дар съезду портрет размером в квадратный метр — искусно выполненное увеличение изображения с открытки. На портрете был Сталин.
В чем кроется, спрашивал себя Хольгер Тидман [5] , сидевший среди любопытствующих гостей съезда, тайна этого обожествления Сталина? Ему не пришлось долго ждать ответа. Тайна не являлась тайной, ибо взаимосвязи здесь лежали на поверхности для тех, кто хотел их видеть непредвзятыми глазами. В основе тайны лежало поклонение конкретному — конкретному, возведенному до единственной моральной направляющей, до слова Божьего. Символы здесь не годились. Конкретное должно быть выражено в определенном образе. Кто властвует? Властвует конкретное. Стало быть, Советы не годятся, они не дают конкретного образа. Значит, властвует Сталин, ибо властвует конкретное. И это необходимо выражать конкретно и четко. Отсюда все портреты Сталина, все стихи, завершающиеся именем Сталина. Отсюда Сталин на бумаге, на фарфоре, в бетоне, в гипсе. Отсюда Сталин на клумбах, где его имя выплетено соломкой. Отсюда гигантские портреты Сталина, натянутые на рамы с подвешенными на них грузиками и спускаемые на парашютах, в окружении одновременно летящих вниз и кричащих «ура» толп комсомольцев, которые, спускаясь с неба, в экстазе машут руками и приветствуют бога — Конкретное. Бога действительности, конкретного в квадрате.
За столом президиума съезда сидели (помимо Горького) Эренбург, Бедный, Маршак, Гладков, Шолохов, Пастернак, Пильняк, Лидин, Федин, Сейфуллина, Инбер и другие. Из названных двое последних — женщины. Самыми большими тиражами изо всех выходил Бедный. Его басни и песни распространялись в миллионах экземпляров, и посему духовно он был покойником. Среди коллег он получил кличку Слон.
Бедный был на короткой ноге со Сталиным, поэтому в своем выступлении мог употреблять местоимение «я». Он приходил и уходил, когда заблагорассудится. Сидел за столом президиума с четверть часа, после чего удалялся гулять по коридорам и есть пирожки. Он добрался до возможного предела славы. Он почти превратился в конкретное. Рядом с ним грыз ногти — от скуки — Пильняк. Его последняя книга — «Волга впадает в Каспийское море» — представляла собой типичный инженерный заказ правительства. Она вышла с предисловием Радека, смысл которого заключался приблизительно в следующем: попытка писателя не бесталанна, но ему еще далеко до того, чтобы стать настоящим пророком конкретного. Шолохов со своим огромным казацким эпосом в багаже, казалось, радовался тому, что успел создать его до того, как по отмашке правительства ему было велено писать о тракторах. У Лидина и Федина, крупных стилистов, вид был нерадостный. Пастернак, поэт в строго классическом понимании этого слова, сидел печальный и покорный, со взглядом, устремленным куда-то вдаль, отсутствующим, вне времени, но лицо его дышало фаталистической гордостью: какое вам дело, что я не гожусь на роль инженера — воспевателя инженеров!
Президиуму, несмотря на его искусно подобранный по литературному ранжиру и качеству состав, не удалось наложить свой отпечаток на ход съезда. Политические руководители заранее высказались в нужном духе. Комиссар народного просвещения прочертил требуемую линию. Ей потом должны были следовать ораторы. Избранные мужчины и женщины в президиуме наверняка тоже не питали по этому поводу никаких иллюзий. Несомненно, многие из них, уже давно смирившиеся с действительностью, смотрели на разыгрывавшийся перед ними спектакль с немой иронией отчаяния. Им пришлось удовлетвориться тем, что были решены чисто технические вопросы взаимоотношений государства и писателей. Духовности и искусству дозволялось существовать лишь в изолированном пространстве. Допускался только один-единственный «изм», и задача съезда, очевидно, состояла в утверждении этого «изма», названного социалистическим реализмом. Судя по некоторым романам, повестям и стихам, созданным в соответствии с этим «измом», суть его заключалась в основном в низкопробном романтическом воспевании мира машин на плохом газетном языке. К этому добавлялись подходящие дозы панегириков в адрес государства и конкретного, то бишь Сталина.