В общем, как и было сказано, ловушки подстерегают на каждом шагу. Зато, когда удается полностью донести смысл чего-нибудь, не поддающегося прямому переводу, — это большое удовольствие. Так сказать — “Lost and Found”, что по-русски: “Бюро находок”...
Либерализм
etc.
Самоцензура свободного общества — вещь известная и неоднократно описанная. Но одно дело — знать об этом понаслышке и совсем другое — увидеть воочию.
Возьмем, к примеру, неписаный мировоззренческий и поведенческий кодекс университетского профессора. Он не универсален, но очень распространен. В данном случае я оставляю в стороне вопрос о том, хороши или плохи взгляды, которые он предписывает, — интересно само наличие предписания. Университетский профессор должен голосовать за демократов. Он должен любить Маркса. Его симпатии и антипатии в международных конфликтах определены заранее и довольно близки точке зрения ООН. Он должен утверждать, что дурная репутация Америки в мире абсолютно заслужена, и постоянно упоминать, что в стране много безработных и людей, не имеющих медицинской страховки (особенно если кто-нибудь в его присутствии вдруг скажет об Америке что-нибудь хорошее). Вообще, тексты, которые он произносит, очень похожи на то, что говорила об Америке и капитализме в целом советская пропаганда. Сахаров, говоря о “конвергенции двух систем”, конечно, имел в виду другое, и тем не менее слово “конвергенция” так и просится на язык. Все это, в общем, не было для меня новостью — но здесь я впервые увидела, как именно этот кодекс работает.
Разумеется, человеку, не разделяющему этих позиций, формально ничего не грозит. А неформально — грозит разрыв отношений со многими симпатичными в целом людьми и опасность стать изгоем в сообществе образованных людей. Некоторое время назад, в разгар избирательной кампании, один мой знакомый, всегда голосующий за демократов, признался своему приятелю, всегда голосующему за них же, что его несколько смущает манера Обамы уходить от ответа на вопрос о том, в чем конкретно будут проявляться обещанные перемены. После этого отношения приятелей плавно сошли на нет — и это притом что они много лет близко дружили семьями.
В университете, где я работаю, возникла идея создать профсоюз. По этому поводу объявляются бесконечные собрания и дискуссии. Всем желающим вроде бы предоставляется возможность высказаться. Но странное дело — говорят только те, кто за, а те, кто против, молча смотрят в пол. Одна из моих коллег в свое время работала в университете, в котором был профсоюз. По ряду причин она пришла к выводу, что от него было не особенно много пользы. И вот эта моя коллега (опять же всегда голосующая за демократов) на днях с изумлением говорила мне, что впервые в жизни боится раскрыть рот на собрании. “Не понимаю, как это может быть! — говорила она. — Ведь там все время твердят о защите наших интересов, а я даже не смею сказать, в чем мой интерес состоит!” А я, с высоты своего российского опыта, наставительно объясняю, что именно так оно обычно и бывает. Пожалуй, единственный на кафедре человек, который в объяснениях такого рода не нуждается, — это преподаватель испанского, журналист из Венесуэлы, за голову которого Уго Чавес назначил большую награду.
В общем и целом, выходит нелепость. Общественное мнение, вырождаясь в представление о приличиях, фактически выполняет репрессивную функцию, подавляет свободу слова и свободное состязание мнений. Все это немного напоминает змею, которая ест свой собственный хвост.
Левизна западных интеллектуалов — вещь известная и, в общем, довольно абстрактная. Я пыталась задавать своим коллегам вопросы о том, что именно и как они хотели бы изменить. Они говорят примерно то же, что булгаковский поддельный иностранец в Торгсине: “Кароши люблю, плохой — нет!” Левизна разлита в воздухе — смутный предмет вожделений. Время от времени я не выдерживаю и пробую рассказать о том, что из всего этого может выйти на практике. И зря. Потому что печальные истории о жизни при социализме (самые что ни на есть правдивые, почерпнутые из личного опыта) вызывают большой интерес, но не имеют почти никакого воспитательного эффекта. Не имеют, в частности, потому, что представление моих американских собеседников о советской власти и социалистическом строе носит явные черты мифа, оно абсолютно синкретично. Картины ужасов в духе “1984” органически сочетаются с вопросами типа: “А почему же Бродский, когда у него начались неприятности, не уехал в какую-нибудь другую страну?” Объяснить ничего невозможно именно потому, что обсуждается миф, а не историческая реальность.