[5] Могу привести еще стихи Саши из этой же книги «1974», посвященные Цветкову: «Такая нам светит карьера, / Что встанут пред нами с тобой / По струнке майор у барьера / И маршал у кнопки стальной». Гандлевский в это время себя теперешнего описывал: «Под старость с баулом туристским <…> / С лицом безупречно австрийским, / С турецкой, быть может, женой». Не сбылось, потому что писал несерьезно, а Сопровский писал серьезно, не важно, что тогда это было воспринято как шутка. Ведь пророческий дар и дается излишне серьезным людям. Время, которое Саша так остро чувствовал, заставляло его быть серьезным, хотя от природы он был большой шутник. Видеть будущее, изменять его стихами, словом — пророческий дар, Сопровский считал главным талантом поэта. У него и был такой редкий дар. Сейчас этот дар не нужен. Пророчество необходимо в темные времена, когда преодолеть темноту можно, либо глядя за нее и сквозь нее, либо глядя внутрь себя. «Московское время» и глядело сквозь темноту (Сопровский) и внутрь себя (Гандлевский, Ванханен, Кенжеев, Полетаева — про Цветкова надо подумать). Нынешнее время — между днем и ночью, и поэзия там же, она видит тьму и свет (так ей кажется), и пророк ей не нужен. Понадобится — тогда и появится.
[6] У меня есть черновик Сашиной статьи, в начале которой он пишет, что эпиграфом к творчеству Пригова могут служить слова Лермонтова «Люблю отчизну я, но странною любовью!». До перестройки единое пространство действительно было. Свое знаменитое стихотворение «Куликово поле», про то, как «Вот всех я по местам расставил / Вот этих справа я поставил / Вот этих слева я поставил / Всех прочих на потом оставил» Пригов написал после того, как услышал мою балладу про Дмитрия Донского («Над Москвой заря восходит, собираются полки...»). Мы тогда довольно часто виделись. Потом пути Сопровского и Пригова разошлись настолько, что Саша даже написал открытое письмо Пригову, после которого Дм. Ал. получил нервное расстройство, стал расклеивать странные объявления на столбах и был забран в участок, откуда его выручала сама Ахмадулина.
[7] Саша не раз говорил мне, что его злит, когда его представляют каким-то юмористом, прося читать «Оду». Но мне кажется, что это и не влияние концептуализма. Прямое влияние можно найти у Сережи Гандлевского — про поезд, стрелочника и пионера («Отечество, предание, геройство»). Просто со временем он научился главными своими свойствами (серьезность, увлеченность и веселый нрав) управлять.
[8] Конечно рад — не надо никуда ходить и унижаться. Но больше была рада я, потому что, в отличие от Саши, не владею ни одним языком даже со словарем, кроме родного, и не представляю себя вне его. Теперь я жалею, что не настояла и обрекла его на нищенское до- и послеперестроечное существование. Он бы все равно вернулся. Но как Кенжеев и Цветков — с книжками, состоявшийся и увидевший мир. Ничего этого у него не было, а зарубежная известность — она была, но не очень-то согревала: нужный ему читатель был здесь.
[9] У меня сохранилось несколько Сашиных записок о «Московском времени» и предисловия к пяти выпускам антологии, которые трудно назвать иначе, как манифестами, этот ход — про отсутствие манифестов — Сопровский придумал, чтобы примирить антиподов Казинцева с Цветковым и Кенжеева с Лукичевым. Все, что Саша писал о «Московском времени», — это была личная точка зрения Сопровского, часто вызывавшая у «отцов-основателей» открытое или молчаливое раздражение. Тем удивительнее, что все мы теперь, в той или иной мере, укладываемся в рамки этих Сашиных манифестов.
[10] Кажется, в первую годовщину смерти Саши на вечере памяти в Музее Маяковского, где выступали Гандлевский, Веденяпин, Померанц, Санчук, вдруг Сева Некрасов попросил слова и заговорил что-то сбивчиво-непонятное. Возможно, у меня сохранилась запись, сейчас было бы интересно послушать, что Некрасов говорил о Сопровском и почему ему захотелось говорить о Сопровском.
[11] Сразу вспомнила: «Но никогда Господней воли / Размаха не измерить нам»или «Доколе же брату прощать моему / Скажи, до седьмого ли раза?».