Его наблюдения над симптомами новой жизни и новым человеческим лицом, складывающиеся в книгу в течение четверти века с 1933 по 1958 год, — это материал для размышлений о разверзающейся пропасти между двумя мирами.
В августе 1922 года он с братьями по классу, философами Л. П. Карсавиным, И. И. Лапшиным и другими, пребывал в ЧК, где им всем предъявляли одно и то же обвинение в несогласии «с идеологией власти РСФСР» и контрреволюционной деятельности. Автор объясняет, что их не расстреляли, а выслали потому, что «большевицкое правительство добивалось признания de jure государствами Западной Европы». Инструктор канцелярии ЧК, бывший кузнец по фамилии Козловский, молодой парень, выдал тайное убеждение властей этого учреждения, простодушно заявив: «Наши старшие решили выслать вас за границу, а по-моему вас надо просто к стенке поставить». В борьбе с идеологическим противником дело доходило до того, что один из насельников Бутырки, куда всех перевели из ЧК, профессор математики Петербургского университета и Эстонского педагогического института Д. Ф. Селиванов был арестован за «буржуазное» обоснование математических формул. Между тем в тюрьме умственные интересы возобладали над всем остальным; образовалось нечто вроде научного братства, преддверия «шарашки», описанной Солженицыным, где по вечерам «работал» лекторий и арестанты читали друг другу доклады, каждый по своей специальности.
Высланный в общем порядке в 1922 году за границу, Лосский вместе с историком Кизеветтером принял предложение чехословацкого правительства, проводившего широкую «Русскую акцию» и предоставлявшего высокие стипендии русским студентам и ученым, поселиться в Праге. Он становится профессором основанного там Русского университета (переименованного затем в Свободный русский университет, а в 1943 году — в Русскую академию); с самого начала там было учреждено Философское общество, в которое входила, помимо Лосского, блистательная когорта русских мыслителей и ученых. Но вот огорчительный факт. Лосский отмечает, что, несмотря на «братскую помощь», на радушный прием чехословацкого правительства, русским эмигрантам в целом и особенно их потомству трудно было рассчитывать на достойное место в обществе. «В этом сказывался крайний национализм чехов, непонятный нам, русским, привыкшим к великодержавной политике, стремящейся использовать всякий талант, независимо от того, к какой народности принадлежит носитель его». Впечатления мемуариста от тамошней общественной среды безрадостны: она страдает «рабской погоней за мнимою „прогрессивностью”». «Всякое явление <…> они (выразители этой среды. — Р. Г. ) оценивали и классифицировали только по двум рубрикам — „прогрессивный” или „реакционный”. Они не догадывались, что человек, сознательно ставящий себе цель быть „прогрессивным”, обречен на то, чтобы отставать от подлинного прогресса ». И Лосский делает неопровержимое заключение, прямо относящееся к сегодняшнему дню: о недальновидности и безуспешности попыток «строить демократию без религиозных основ». Это была унылая среда, вспоминает он; разнообразие и содержание вносили в жизнь поездки за границу для чтения лекций и участие в философских съездах.
В США, куда он переехал в 1947 году, его тоже ожидало непредвиденное. Он не представлял, что профессорская среда окажется столь зависимой и конформной, а также корыстно заинтересованной. Его потрясло, что в научных кругах в угоду политике правительства (Америки, бывшей союзницей России в войне с Гитлером) замалчивались «страшные преступления большевицкого режима»; так, организованный Советской властью чудовищный голод 1932 —