Александр Кушнер отмечает вот эту черту Бродского: “доказывать каждый раз свои чемпионские возможности”. И метко указывает, что у Б. (как у Лермонтова или Байрона) были “завышенные требования к жизни”.
В чьих глазах и зачем Бродский хотел постоянно выглядеть чемпионом? Людей? Бога? Своих? На этом и подорвался.
Хотя что за глупый вопрос: зачем? А зачем Пушкин ревновал? А зачем Маяковский общался с Аграновым? У каждого свой путь к финишу, своя к нему скорость. И сетовать не имеет смысла.
30 июня , вторник.
Вчера поздно вечером — вдруг из открытого окна отеля, что у нас за углом, отчетливый женский голос:
— Да пойми ты, у них тут свои проблемы!
Видно, сидят там, в номере, поддают и спорят, соотечественники.
(Окончание следует)
(Окончание следует)
Слово с Берега Одинокого Козодоя
Чанцев Александр родился в Москве в 1978 году. Окончил бакалавриат, магистратуру и аспирантуру ИСАА при МГУ, стажировался в буддийском университете Рюкоку (Киото). Кандидат филологических наук. Автор нескольких книг, в том числе о творчестве Ю. Мисимы и Э. Лимонова. Живет в Москве. Лауреат премии «Нового мира» 2011 года за литературно-критические публикации.
Один из самых стилистически завораживающих текстов второй половины отечественного XX века озабочен словом. Это объяснимо, если разговор идет о стиле, но не так очевидно — во времена, когда текст писался, важнее были идеологемы (властные или контркультурные, в данном случае не суть важно), а не их стилистическое оформление. Нельзя ли, кстати, сказать, что из текстов той эпохи слегка запылились тексты идеологические, а стилистические инновационные не утратили актуальности до сих пор — ранние вещи Лимонова, Харитонов, Вен. Ерофеев, Шаламов с его нигилистическим стилем и даже Солженицын? [1]
Впрочем, роль слова в «Школе для дураков» (1976) Саши Соколова гораздо значительнее. Недаром в нескольких интервью, данных писателем в последнее время из своего затворничества [2] , об этом его спрашивают чаще всего, а сами интервью, кажется, читают и перепечатывают по той же причине — вот, говорит сам автор, он даст если и не ключ, но хотя бы намек на разгадку своей прозы... [3]
Эта роль слова — прежде всего наименование.
Два из трех эпиграфов к роману непосредственно вводят эту тему: «Но Савл, он же и Павел, исполнившись Духа Святого…» (из Деяний Святых Апостолов) и «То же имя! Тот же облик!» (из «Вильяма Вильсона» Э. По). Сюда же, кстати, можно добавить и третий эпиграф — «группу глаголов русского языка, составляющих известное исключение из правил», как подробно аттестует их Соколов: глаголы выглядят так-то, но спрягаться должны иначе, чем можно было бы подумать, то есть надо знать их истинную природу (на которую и указывает правильное наименование). Эта же проблематика развивается и буквально в самом начале книги: «Так, но с чего же начать, какими словами?» — первая фраза романа, «река называлась», «станция называлась»...
В поддержку слову так же в начале книги бросаются списки, на которые часто распадается текст. Например, на той же первой странице следует полное перечисление того, что лежало в авоськах идущих от станции: «Чай, сахар, масло, колбаса; свежая, бьющая хвостом рыба; макароны, крупа, лук, полуфабрикаты; реже — соль». Списков (на которые намекал и эпиграф с правилом из русского языка) будет еще много, их необязательно все перечислять , но важно понять, что как за наименованием, так и за списками лежит не только болезненная акцентуация ребенка-аутиста. Да, это способ взаимодействования с миром, некоторого упорядочивания его на собственный манер, приучения его, попытка, структурировав его в соответствии со своими мыслительными особенностями, справиться с его столь трудной логикой. Но это и больше, ведь безумие очевидным образом (вспомним хотя бы традицию глоссолалии в религиозных культах) высвобождает речь из-под гнета формальных ограничений: «В безумии, какова бы ни была его природа, мы должны различать, с одной стороны, отрицательную свободу речи, не притязающей более на признание, т. е. то, что мы называем препятствием к переносу, и, с другой стороны, своеобразные формы бреда, который — сказочный ли, фантастический, космологический, — требовательный, интерпретирующий или идеалистический, — объективирует субъект в лишенном диалектики языке» [4] . Потому что любой список — если это не просто список товаров в пристанционном сельпо при ревизии — хоть и представляет собой «неиерархизированное творение <…> сгусток сосуществований и одновременность событий» [5] , но и является в потенции своего рода «диаграммой сил, чистой записью внешнего», которая «не допускает никакой „внутренности”, она еще не сообщается с Единым как таковым. Она тем не менее заставляет разобщенные объекты (или инстанции объектов, такие как видимое и высказываемое) входить в формальное сочетание , где „внешность” остается, но приводится в движение своим „силовым” схватыванием» [6] . Cписки, повторюсь, еще будут [7] , но их роль — прикрытие, а в атаку пойдет то слово, что сообщается с Единым.