Но война, объявленная гомо идиотами, путает все, не разобрать. В войну гигантский, могучий страх Тенгиза Гомартели назвали бесстрашием. И за это бесстрашие его награждали даже после смерти.
Пепела нашла каменную ступку, когда приступила к приготовлению гомартелевской мази. “Что вы в ней делали, — закричала она, — гипс толкли?” Доктор Гомартели все понял, но не ответил. Его отучили быть откровенным.
Старый Гомартели — живой покойник — тоже накрывался с головой одеялом, ложась в постель. Он плакал почти каждую ночь и не хотел, чтоб кто-нибудь слышал. Старый тбилисский доктор Гомартели оплакивал горе — свою жизнь. Он верил, что убил свою жену, когда сказал — “только у нас, Гомартели, есть голос…”. И она перестала существовать для них, людей в сапогах и гимнастерках, пропала без вести. Он вспоминал, что с ним делали в тюрьме — вот так и вот так, — и мечтал, чтоб она была мертва. Женщина такого не выдержит. И дрожал от страха — а вдруг она жива? Он умирал от того, что смерть не брала его самого, будто он заговоренный. Почему же он, а не она?
И что делать с тем, кто виновен? Расстрелять?
14
После войны, внезапно, люди начали болеть. То ли от нервов, то ли от удовольствия. Гомартелевскую мазь готовили все, кроме Тенгиза, который был в вечных разъездах. А рук все равно не хватало. Под тутой во дворе всегда толпились люди. Приказания — Отару и Пепеле — теперь отдавала Нора, а старый Гомартели заходил в кабинет, только когда надо было заговорить мазь. Он брал с собой Арчила, и тот в кабинете рисовал.
Старый Гомартели учил его — берем карандаш… Арчил точил карандашный грифель, а потом толок эту массу в каменной ступке. Получалась пудра. Он рисовал большим пальцем. Окунал палец в пудру и водил по листу. Именно так — много лет спустя — он нарисовал Пепелу, с перевязанными грудями, с младенцем на руках. Портрет попал за границу, и там его увидел Коста.
Нора спросила Арчила однажды:
— Что дед делает, когда вы одни?
— Он спит, — ответил Арчил.
Мазь помогала, и слава ее росла. “Неудобно говорить, — делились друг с другом люди, — про такое только попугай кричать может, но, знаете, великая гомартелевская мазь…”
За эту великую мазь, секрет которой хранился в семье 300 лет, старого Гомартели опять арестовали. И он опять выдал секрет, не дожидаясь, пока ему выбьют зубные протезы. “Берем…” Только-только началось дело врачей, Гомартели выйти не надеялся, но и живым оставаться не хотел. Накинуть бы петлю на железный крюк… Его выпустили. Выбросили за дверь. Сталин умер.
Пепела повалилась на колени перед иконой, что скрывалась за дверью, и молилась, рыдая, за безбожника Сталина. “Бог он был, — объясняла она молчаливой иконе, — а не человек!”
Почему мы, люди, вечно создаем из людей — богов?
В этот день Нора впервые увидела, как Тенгиз плачет. Как слезы стекают по его щекам, по усам. Кто сказал, что он безликий? Для нее не было лица красивей. Он стоял у окна и смотрел во двор, на тутовое дерево. Как все вспоминали — в лице было что-то страшное, предсмертное, будто кто-то уже прокричал: “Расстрелять!” Таким его видели в последний раз.
Старый Гомартели тоже плакал — он боялся, что будет еще хуже. Но он плакал так часто, что уже никто не воспринимал его слезы всерьез.
Потом все, кроме Тенгиза, вышли из дома и пошли по улицам. Не было ощущения свободы или радости даже для тех, кто ненавидел Сталина и мечтал о его смерти. Горе было каким-то безутешным, великим. Видно, все вокруг боялись, что будет еще хуже.
А потом Арчил забежал в комнату и увидел над круглым столом босые ноги отца. И он вскинул глаза: Тенгиз Гомартели, без пяти минут генерал, висел под потолком на железном крюке для люстры, седые волосы упали на лицо, а язык выкатился вперед, как отвалившееся колесо велосипеда.
15
“Ничего-то ты в жизни не видел, — говорили Арчилу Гомартели женщины. — Вы, мужчины, ничего не понимаете!”
Он не спорил. Он гладил их кудрявые головы, целовал им руки и снимал с ножек маленькие туфельки.
“А-рр! — кричали женщины, взлетая к небу, — Аррр-чил!”
Может, из-за того, что рычанье вечно окружало его, Арчила Гомартели называли львом?
Нора с Пепелой наводили порядок на даче и находили предметы женского туалета, им незнакомые. Трагически-черные лифчики и тутово-красные трусики кукольных размеров. Лифчики, что у Норы, что у Пепелы, опускались до пояса, а трусы — до колен. И иногда, где-нибудь под кроватью, они находили женские туфли. “Чтоб тебя молнией убило! — кричала Пепела. — Как же она без туфлей домой пошла? Тоже мне Золушка!”