Дед молчал.
— Ты не молчи, скажи честно.
— Нормально мне. И времена здесь ни при чем.
— Ладно, — сказал Рос примирительно. — Твое право. Каждому, как говорится, свое. Только бы за домом присматривал.
— А я и присматриваю, напрасно укоряешь. Не я — давно бы развалился. Или на бревна бы растаскали. Ты-то небось нечастый гость.
Рос развел руками, потом сделал еще глоток.
— Эх, сейчас бы грибков, как тогда.
— Пожарить некому, — вздохнул дед.
— Да это я так, риторически, — сказал Рос. — Уж больно хороша была грибница.
— Славная, — согласился дед.
Рос смотрел на могучее дерево, как две капли похожее на то, из детства. Пристально смотрел, напрягал глаза, хотя и без того не страдал зрением. Чудилось, будто бы лицо видит — крупный нос загогулиной, запавшие глаза с нависшими надбровными дугами, чуть оттопыренные губы, широкий морщинистый лоб, борода лопатой… Как в детской книжке с рисунками. Леший, лесовик, кто еще?
И тут он увидел грибы. Бледно-рыжие, неширокой полосой опоясывающие ствол метрах даже не в двух, а в трех, если не выше, над землей. Совсем как тогда. Вон аж куда забрались, хитрецы опята. Захочешь — не снимешь. И нет никого, кто бы плечи подставил. Как это он их сразу не заметил?
— Ну, дед, ты даешь! — только и выдохнул в изумлении.
Запятая
Рабинович Вадим Львович родился в Киеве в 1935 году. Окончил Московский химико-технологический институт им. Менделеева и Литературный институт им. Горького (семинар Ильи Сельвинского). Профессор МГУ. Автор трех поэтических сборников. Живет в Москве.
Синица ока
Очей очарованье.
Я хотел сберечь зеницу ока,
Но, не зная ни одной зеницы,
Раненую птицу взял я нежно,
В носик ей подул и на брюшко.
И она синицей разметалась
В синеве и жарком фиолете,
Превратила левый глаз мой в око,
Правый же оставила как есть.
И осталась жить она при о ке,
А не у реки Оки осталась.
Ей бы щебетать и куролесить
И синичествовать серебром.
Лицезренье на два мирозданья;
Глазом обличаю мир сквозь д ы мы,
А вот оком вижу синь такую —
Веселей синицы молодой...
Длю и длю очей очарованье,
Зайчиками солнца жизнь играю...
При таком крутом астигматизме
Мне вовек очки не подобрать.
Под мыслящий тростник Паскаля
Зашумело гуляй-поле.
Эдуард Багрицкий
В гохране вещей, никчёмных заране,
пестро от имен, подлежащих охране:
лесная шишига третичного мезозоя,
секвойя калифорнийская и некая Зоя —
девица средних с небольшим лет,
семилепестковая сирень на счастье,
время покоя, в котором ни зим, ни вёсен, ни лет,
и даже осени нет на случай ненастья.
А ведь мыслил когда-то на лёгкий угад
камышовый тростник и, как все говорят,
на любовь молодой был настроен,
а теперь экспонатом пристроен.
На безлюбье-безлюдье бесстрастно глядит
и обязан, приняв исторический вид,
в инвентарной отсвечивать книге
на манер той третичной шишиги.
Или птичкой тю-вить, или рыбкой уплыть,
кануть в зейские бездны, роман закрутить
с молодою ундинкой и всё позабыть,
или прянуть, как зай, всполошивши лесное,
или просто на волю — во всю свою прыть
(не забыть бы при этом к петличке пришить
о семи лепесточках сирень мезозоя)?