Легенда о мандаринках, которые не живут друг без друга, пришла из Китая. В “Записках о поисках духов” Гань Бао (конец III — нач. IV в.) в трагически-мрачной легенде эти птицы — воплощение любящих супругов, погубленных почти безличной жестокостью вана-князя.
В рассказе из японских “Стародавних повестей” (1110 — 1120 гг.) молодой самурай по бедности не в силах купить дичи и накормить жену, которая недавно родила. С луком и стрелами он идет к пруду. Там плавают утка и селезень. Он подстрелил селезня. В сумерках он возвращается домой к обрадованной жене. Он подвешивает селезня во дворе на шесте с тем, чтобы утром сварить похлебку, после чего ложится спать. Среди ночи он слышит хлопанье птичьих крыльев и решает, что селезень ожил. Но это уточка. Она пришла к шесту и сидит под ним... Молодые супруги не стали готовить утиную похлебку. Самурай постригается в монахи.
Санович Виктор Соломонович родился и живет в Москве. В 1962 году окончил Институт стран Азии и Африки при Московском государственном университете им. М. В. Ломоносова. Ученик Н. Г. Иваненко, В. Н. Марковой, Н. И. Конрада. Среди многочисленных переводов — одна из самых знаменитых книг японской литературы — “Сто стихотворений ста поэтов” (выдержала пять изданий). Автор исследования “Из истории русских переводов японской художественной литературы” (М., 2008).
Ноль девять
Кублановский Юрий Михайлович родился в Рыбинске в 1947 году. Выпускник искусствоведческого отделения истфака МГУ. Поэт, критик, публицист. Живет в Париже и в Переделкине.
Публикация фрагментов моих дневниковых записей за 2008 год [1] вызвала противоречивые комментарии: кто-то даже посетовал, что я не разделил участи Анатолия Марченко и Юрия Галанскова. Но большинство откликов, вдумчивых, светлых, побудили продолжить публикацию — на этот раз за 2009 год.
Еще раз напоминаю, что это не окончательные выводы и итоги, но одномоментные отклики на происходящее, прочитанное, увиденное, вспомянутое…
Ю. К.
Переделкино
2009
1 января.
Ночью, когда все разошлись, смотрел концерт Элвиса Пресли (“…о чем поет, обливаясь потом, / ногою дергая, бедный Пресли, / и нету в мире бесшумней песни”).
4 января.
Уезжали из Поленова — заглянули в Бёхово. Солнце только начинало золотить изморозь и иней окрестностей. В 9 утра — церковь была уж открыта; седобородый старик за ящиком. Дорога дальше: “Лишь берез серебряные руна / неподвижны вдоль шоссейных лент”.
Бунин, несмотря на весь свой лирический эклектизм, знал, что у него почем. “Неужели вы не сумели оценить, — спрашивал он Ал. Бахраха, — хотя бы моих строк о последнем шмеле:
Не дано тебе знать человеческой думы,
Что давно опустели поля,
Что уж скоро в бурьян сдует ветер угрюмый
Золотого, сухого шмеля!”
Я-то как раз всегда считал “Последнего шмеля” одним из лучших у Бунина и необычайно свежим. Оно украсило бы позднего Заболоцкого — и нисколько не уступает его “Можжевеловому кусту”.
Сочельник, Paris, 8 утра.
Гулял с Дантоном уже не холмистыми поленовскими снегами, а парижскими мостовыми с повсеместными испражнениями собачек.
Отдал в починку старые свои испытанные очки — за 30 евро. И тут же в аптеке купили новые, превосходные — за 18 (в них сейчас и пишу). Наташа стала ругаться: зачем столь дорого отдаю в ремонт отслужившую свое вещь? Но ведь есть особая поэзия, благородство — реанимировать, не считаясь с затратами, то, что состарилось. Другой бы выбросил, а я починю.