Ну а если раненый влюбится — это ему на пользу, скорее поправится. Тут не бойся, не ругай его матом. Знай, что он у нас недолго пробудет — эвакуируют… Ха-ха!
Грубость, мат — ненавидела, так как много этой «прелести» за свою короткую жизнь наслышалась (скверно ругался отчим; деревенские мужики беззлобно матерились; в рабочем бараке «висел» мат: много было татар — они ругались по-русски, но с акцентом, и это выходило пакостнее, чем у русского мужика). Прощала мат раненым, воспринимала как лекарственное для них средство, как разрядку от боли — со скрипом зубовным, в бреду мученик хрипел: «В атаку! За мной! Тра-та-та-та! Бей фашиста!.. Гитлера… Тра-та-та!» Один солдатик спросил меня:
— Как ты, белая березонька, умудряешься не качаться от мата, как бы и не замечаешь его?!
— Так они же не меня матерят, а Гитлера, войну… От боли физической и душевной.
Так много писала о С. М. Морозове, что можно подумать, будто я только и делала, что копалась в себе…
Нет! Главное было — работа, нелегкая, под бомбежками, обстрелами, с переездами, переходами и… столько изувеченных войной мужчин… кровь, гангрены, ампутации, развороченные животы.
На запрос о маме был комбату ответ: повредила она чем-то на заводе ногу, лежала в санчасти. Получила постоянную комнату (вместо той, временной, в которую мы с нею въезжали осенью 1941 года).
Живется Ленинграду нелегко, но летом есть травка и солнце. Мама писала бодрые письма. Не приукрашивала, но трезво, с оптимизмом смотрела в будущее, верила в победу.
А блокада еще не была прорвана. Война бушевала, пожирала человеческие жизни, люди тяжко работали, недоедали, голодали. Мама была терпеливой, труженицей. Не умела щадить себя: надо — значит, надо!
В письме мама спрашивала о С. М. Морозове… Я не ответила на этот ее вопрос и опять думала, думала! Может, я от природы эгоистка — не умела отдать то, что желанно другому? Но ведь мама, несмотря на неудавшуюся личную жизнь, с гордостью говорила, что оба раза выходила замуж по любви и что только по любви надо замуж выходить…
А я вот чувствую себя без вины виноватой и не умею объяснить эту виноватость себе и другим. Читая книги, останавливала внимание на похожих ситуациях.
«Одностороннее самопожертвование — ненадежная основа совместной жизни, потому что оскорбляет другую сторону» (Д. Голсуорси).
В ту пору я по наивности считала несовместимыми войну и любовь. Это неверно! Самая бескорыстная, чистая, сильная любовь — на фронте. Постоянный страх утраты любимого человека…
О фронтовичках в мирное время судачили так: «А она ребенка на фронте прижила…», «А она с ним на фронте сошлась», «Все они были там ППЖ (походно-полевая жена)».
А надо бы иначе: «Их любовь родилась на военных дорогах, они ведь были в той поре, когда природа велит человеку любить…»
«Не спеши накладывать на услышанное сегодняшний опыт чувств. Они — другое поколение. У них был свой опыт любви».
1942 год. Август. Синявинская операция. Работа по трое-четверо суток, не выходя из операционной, затем два часа сна. На обед пять — десять минут. Боролись за жизнь тех, кто по характеру ранения отвоевался, за возвращение в строй тех, кто снова пойдет в бой.
Отмечается в книгах, что в эту войну медикам пришлось впервые столкнуться с таким потоком раненых…
Судьбы медсанбатов разные. Бывали случаи, когда прорвавшиеся группы врага или десант вырезали, уничтожали раненых и персонал. С нашим МСБ такого ужаса не было. Был один смешной случай — прачки «пленили» немецкого солдата. Банно-прачечный отряд всегда располагался не на территории МСБ, а в отдалении некотором. И вот прачки привели «пленного». Он бродил недалеко от их расположения, девчонки стали его окружать, брякать шайками, подавать команды вроде: «Взять живым!», «Не стрелять», «Обходи!». А им и стрелять-то не из чего. И заплутавшийся «фриц» тоже безоружный, ободранный, голодный… Он долго искал, кому сдаться. И настроен он был очень миролюбиво. В МСБ его накормили и отправили на КП.
Обстрелы, бомбежки были частые. Особенно тревожно это было при потоке раненых. Скажем, идет операция на животе или ампутация, а тут обстрел… недолет… перелет, и ждешь следующего удара — он вполне может нас накрыть. Распластываешься над раненым, а разве спасешь, если будет прямое попадание. Страшно здоровым, раненым тем более.
Продолжаем работать, втянув головы в плечи, приседая при каждом ударе.
Но сейчас, через год после начала войны, персонал МСБ был уже ко многому привычен, если можно так сказать. Девчонки, которые с самого начала здесь были, рассказывали о начальном периоде: штаты неполные, обеспечение необходимым слабое, условия наитруднейшие — почти на передовой (на Невском «пятачке»). Сентябрьские бои 1941 года. Медсанбатовцы врылись в берег Невы. Крысы сигают по раненым, есть нечего, бомбят нещадно, раненых огромное количество, переправы. Одевали девчонок по-мужски: галифе висят ниже коленок, обмотки, ботинки огромного размера (показывали мне фото Кати Шумской — «чаплинский вид»).