Зимой 1942/43 года недалеко от МСБ был сбит немецкий самолет. Летчик выбросился с парашютом, и его взяли в плен. Рассказывали, что он свирепо сопротивлялся и даже, когда был обезоружен, продолжал брыкаться, и, когда его поволокли, он одному красноармейцу почти что откусил… ухо.
Мы бегали (свободные от дежурств) посмотреть на немца (раньше не доводилось)… В дощатом домике на чурбаках сидели немец-летчик и охранявшие его, ждали то ли машину, то ли какое-то начальство.
Волевое лицо ходило ходуном от злобы (не от страха за свою жизнь!). Когда мы, девчонки, появились, он с любопытством стал нас разглядывать. Одет он был в добротный комбинезон с застежками-молниями и со множеством карманов, кармашков. Комбинезон в нескольких местах порван, и в дыры виднеется шерстяное белье. Он не ранен, только синяки, царапины.
Он даже заговорил. Один из присутствующих знал немецкий язык. Немец интересуется, чем занимаются медхен на фронте, какая наша миссия и надеемся ли мы выбраться из болот, куда его армия нас загнала.
Переводчик ему объяснил, что у медхен «в плане дойти до Берлина!». Немец спросил, указывая на меня, где мой дом. Услышав «Ленинград!», злорадно что-то забормотал. Офицер перевел нам: «О! Ленинград! Я вчера там был… твой дом капут! Бомба! Ферштейн? Немецкая армия получает салат зеленый, а у вас — пшено… До Берлина далеко… не дойдешь…»
Я попросила перевести ему, что по улицам Ленинграда ему не ходить, а я в Берлине буду… и спросила, зачем он пришел к нам.
Больше он не разговаривал. А когда пришла машина, чтобы увезти его в штаб армии, немец, выходя из домика, оглядел нас тяжелым взглядом и вдруг снял с руки часы и протянул их нам с какими-то словами. Переводчик перевел, что немец удивлен нашей наивности и слепой вере в победу… Назвал свой адрес в Берлине и добавил: если эти часы вернутся в его дом, спор будет окончен не в его пользу.
Часы эти — швейцарская «Омега» — очень пригодились в операционной (я носила их в нагрудном кармашке халата, приколотые булавкой, и все спрашивали у меня о времени). Но однажды часы исчезли.
Их украл раненый: пока я накладывала ему шину на левую руку (он сидел на столе), он правой отстегнул булавку и вынул часы. Прошло двое суток после пропажи часов (мы за это время перевернули все, что можно, и не нашли), меня позвали к машинам, в которые грузили раненых на эвакуацию. Один из раненых протянул мне часы и объяснил свой поступок так: «Я решил проверить свои бывшие способности… Я карманник. Я убедился, что опыт не утрачен. Часы хорошие, трофейные. Наверно, хахаль тебе подарил? Возьми! У меня свои есть — не хуже».
Ампутации… Скольких война сделала безрукими, безногими… Многие раненые не давали согласия на ампутацию.
— Тебе бы только оттяпать! Лечи! — зло выговаривали они хирургу.
Что значит лечить гангрену? Врач разрезает мягкие ткани до кости, на «ленты», отслаивает их от кости, чтобы дать доступ воздуху, но знает, что гангрена все равно поползет выше, и разъясняет раненому:
— Через час краснота, синева, пузыри дойдут до голени, и речь пойдет об ампутации не стопы (только стопы!), а выше…
— Не дам отнимать ногу! Лечи! Куда же я без ноги…
Врач уговаривает:
— Пойми, неразумная голова, что счастливо отделался. Жив! Будет протез, и ты годен для любой работы в тылу. Без стопы легче, чем без ноги от коленного сустава.
Не верит бедолага. Не соглашается… Врач продолжает полосовать ткани, применять лекарства… Проходит время, и гангрена переползла через коленный сустав. Раненый бледный, покрыт потом, слабеет…
Последний довод врача, вид ноги убеждают больного.
— Когда гангрена подойдет к тазобедренному суставу, останется только отчленить ногу в тазобедренном суставе, иначе пойдет на брюшину… и смерть.
И вместо стопы — ампутация на середине бедра…
А без согласия больного будто бы нельзя ампутировать. Не знаю, нигде сама не читала этого правила… и всегда тихонько врачу шептала: давно бы оглушили наркозом и отняли бы стопу…
При большом потоке раненых не всегда хватало консервированной крови. А как она бывала необходима, даже сто — двести граммов крови оживляли раненого, светлели уже посиневшие ногти и губы, открывались почти угасшие глаза. Каждый из нас знал свою группу крови, и мы нередко спасали раненых своей кровью, из вены — в вену… Лежишь и видишь, как твоя кровь восстанавливает дыхание больного, затрепетали его веки, и врач уже может приступить к операции.
Переливая консервированную кровь, всегда приговариваешь: «Все сейчас будет нормально, потерпи. Вот теперь в тебе будет кровушка донора из Вольска, зовут ее Дарья Ивановна…»