Между тем для Лема культура — лишь часть огромной системы, которая может и должна быть описана. В «общей теории всего», которую он создавал большую часть жизни, все связано со всем, и задача в том, чтобы найти адекватный язык описания. (Отсюда постоянные нападки Лема на структурализм: это не тот язык.) «В свете теории игр христианство оказывается игрой, похожей на бридж», — слова из статьи, посвященной маркизу де Саду (!), прозвучали бы кощунством, если бы в лемовском мире существовали догмы.
Литература в понимании Лема есть одна из разновидностей научного поиска. Жанровая фантастика, которая не хочет быть наукой, для него не существует; проза, которая подходит к описанию реальности, исходя из априорных посылок, — интеллектуальное шулерство. Не исключение и «Доктор Фаустус»: ХХ век не может быть объяснен при помощи мифа, а значит, ошибка Томаса Манна — системная. Тем интереснее наблюдать, как Лем анализирует эстетику, совершенно отличную от собственной, — «Пикник на обочине», к примеру. Очевидно, что Стругацкие решали совершенно иные задачи — и беспристрастный научный взгляд Лема неожиданно оборачивается более чем субъективной точкой зрения. Нет, о Стругацких, Манне, Набокове эта книга скажет мало; о Черном Ящике по имени Лем и его взгляде на литературу (да и на род человеческий) — довольно много.
Сборник «Мой взгляд на литературу» (2003) дополнен в русском издании статьями, письмами и эссе разных лет, из-за чего объем книги увеличился почти в полтора раза. Плохо одно: переводы Виктора Язневича, составляющие немалую часть книги, не вполне удобочитаемы и нередко затемняют и без того не слишком простую линию авторской мысли. Это тем печальнее, что деятельность Язневича по подготовке к печати русских изданий Лема иначе как подвижнической не назовешь.
Неизвестные Стругацки е. Письма. Рабочие дневники. 1963 — 1966 гг. Составители С. Бондаренко, В. Курильский. Киев, «НКП», 2009, 637 cтр.
Это все потому,
Что мы не хотим ничего, чего нет,
А хотим мы лишь то, что есть,
То есть то, чего хотеть и не стоит [8] .
Обратный случай, тот же результат. Стругацкие положили жизнь на то, чтобы доказать некие самоочевидные для них вещи: фантастика решает те же задачи, что и вся литература, только своими средствами. И потерпели поражение. Массовое культурное сознание (сознание критиков, читателей, писателей) Стругацких не услышало. Лучшим доказательством их тезиса были, конечно же, книги, однако речь сейчас о другом: о перспективе культурной, исторической, эстетической; о контексте, в котором возникали и существуют тексты Стругацких.
Определить эту перспективу и этот контекст — такая задача едва ли поставлена, не говорю уж — решена. Переведенная на русский несколько лет назад монография Войцеха Кайтоха — не более чем первый подступ к теме, но и это больше, чем отечественные критика и филология сделали за полвека.
Парадокс в том, что «эстетический» подход Стругацких к фантастике дополнялся другим важнейшим свойством их прозы — неприкрытым учительством, вполне «внелитературным» и вполне традиционным для русской культуры. (Об этом хорошо написал Леонид Филиппов в послесловии к Собранию сочинений писателей.) Лем — технарь-экспериментатор, Стругацкие — гуманитарии-моралисты: обе высокие стороны не раз с удивлением отмечали и тематические схождения, и принципиально — методологически! — различные трактовки одних и тех же тем. Непосредственного диалога с Лемом у Стругацких не возникло, но какой была бы такая полемика, легко представить по опубликованной переписке с другим адептом фантастики-как-науки — Генрихом Альтовым.
Сейчас, через 52 года после первой публикации Стругацких, вполне очевидно, что книги их — в равной степени порождение своего времени и поиски выхода из тупиков, которые осознавались далеко не всеми шестидесятниками. В этом смысле Стругацкие — не меньшие провидцы, чем Лем; только говорили они о другом.
Серия «Неизвестные Стругацкие» — труд многолетний и сложнейший. Уже изданы четыре тома черновиков и вариантов, подготовленные Светланой Бондаренко; за ними последовали два тома писем и дневников (из намеченных шести). Чтение интереснейшее: типично всё, кроме ума и таланта.
История советской семьи: отец — еврей-красноармеец-искусствовед, мать — украинка-селянка-учительница; не случайно Стругацкие хотели написать семейную хронику с фейхтвангеровским названием «Еврей Натан». Медленный, болезненный путь от безоговорочной веры в коммунизм вообще и товарища Сталина лично, от «инфантильного милитаризма» и обличения врачей-убийц — к поколенческому кризису веры, к утрате цели и безнадежным поискам новой. О чем и написаны «Град обреченный» и «Хромая судьба» — книги, много раз переизданные, но, в отличие от «Трудно быть богом» или «Понедельника...», так и не вошедшие в культурное сознание. Да они не для того и написаны: из голоса поколения высвобождался голос личности.