Она всегда одна, эта улыбка. Обнажающая десны, кривая. Заволакивающая глаза пеленой, тоже всегда одной и той же.
“Кто он?” — спрашивает человек, глядя в зеркало.
Трогает нос, щеки. Проводит по волосам, снова ощупывая голую кожу.
Скалит мелкие неровные зубы.
“Кто вживил в меня этого человека?”
Перед глазами цепь и кровь, капающая на пол. Дом с кипарисом и площадь.
“Как я связан с тем ? Сколько их во мне?” — спрашивает себя.
“Почему, куда бы я ни попал, во мне есть тот, кто примет чужое как свое?”
“Или для этого нужно просто оставаться собой?”
Но что тогда такое “быть собой”?
Разговаривая с отражением, ему хочется услышать собственный голос. Увидеть в зеркале, как двигаются губы. Доказать тем самым, что жив. Что хотя бы лицо принадлежит ему. Но внутренний голос насмехается.
“Ты существуешь отдельно от этих ладоней”, — говорит он.
“От ног, покрытых бесцветными волосками”.
“От глаз, бессмысленно сверлящих амальгаму”.
Раньше человеку нечего было сказать в ответ. Но теперь он спокойно возражает.
“Ерунда, — не согласен он. — Я — это я! Я стою на пороге важного открытия! Еще одно усилие — и мир выдаст мне свою формулу. Назовет пароль. Откроет карты”.
В такие минуты человека переполняет чувство победы и свободы. Это чувство схоже с тем, какое испытывает тот, кто купил билет в давно загаданном направлении — но пока не знает, на какой перрон подадут поезд.
Опиум горит медленно, но одной-двух затяжек хватает. Желтый лотос сплетается в узел и затягивает в воронку. Холодное тепло расходится по телу. Руки невесомы и прозрачны, неподвижны. Кажется, что сквозь кожу видны мышцы. Вены, по которым бежит пустота, пузырящийся газ.
Он снова пытается вспомнить подвал в том городе, но вместо этого слышит запах камня и хлеба. Сначала размытая, с каждой секундой картина принимает резкие очертания. Человек видит пасмурное море, пляж. Море, бросающее мешки волн на гальку. Купальщиков на полотенцах, взрослых. И мальчика.
Парусина оглушительно хлопает над его головой. Печка обложена глиной и дышит жаром — вот откуда этот запах! И мальчик завороженно смотрит, как два человека разминают тесто. Их лиц не видно, они покрыты мукбой. Руки в муке тоже и напоминают ребенку перчатки.
В печке висят лепешки и пузырятся, как гусеницы. От удивления ребенок резко вдыхает раскаленный воздух — и задыхается от боли. Связки обожжены, вместо крика вырывается хрип. Двое с белыми лицами смеются, суют мальчику лепешку. Увязая в гальке, он бежит обратно.
“Где отец?” — мечется между взрослыми.
Но те пьют вино, едят сыр. Смеются — и ничего не замечают.
“Там! — Кто-то показывает на море. — Смотри!”
Ребенок подбегает к воде, но, кроме волн, ничего не видно.
“Он уплыл в Турцию. Бросил тебя!”
Чьи-то руки подхватывают ребенка, это старший брат. Какая высота! И ребенок тут же забывает про боль и страх. Он видит дом и кипарисы. Крышу, куда утром залезали с братом.
“Не бойся!” Брат перекрикивает шум прибоя.
“Вот он, видишь? — показывает на море. — Видишь?”
Ребенок замечает на горизонте черную горошину. Она смешно перекатывается на волнах, а потом исчезает. Мальчику страшно, он вцепляется брату в волосы, но горошина появляется снова, и ребенок смеется.
Шум города отступает, теперь тишину нарушают только выкрики птиц и уханье веток, когда с дерева на дерево прыгают обезьяны.
Подвесной мостик скрипит, качается.
Монастырские ступы, между которыми идет дорожка, похожи на шахматные фигуры. Между ними сушится оранжевое белье. Голоса долетают из-за белья. Под пальмами стоит навес, под навесом — верстак. Лежит створка двери из цельной доски, над ней склонился монах. Он — краснодеревщик и показывает мальчишкам, как резать орнамент.
Узор обрамляет фигуру бога. В руке краснодеревщика небольшой молоток и долото размером с шариковую ручку. Несколько легких ударов — и тонкий резец, подправить линию. Опять несколько ударов — и шлифовка.
Судя по свежим следам, сегодня работа продвинулась ненамного.