То автор награждает Марию Башкирцеву эпитетом “гениальная” — “поскольку сила ее “„женского гения” все-таки прорвала все путы сдерживающих ее мужских консервативных авторитетов в живописи”, то вдруг оказывается, что “ее оставшиеся после смерти картины носят ученический характер”, и даже приводится ссылка на некоего “современного исследователя”, который назвал ее картины “устаревшими”. Воистину гений Жеребкиной — парадоксов друг, товарищ и брат.
Особенное, ни с чем не сравнимое наслаждение доставляют сноски.
Текст: “Поразительным открытием Фрейдова психоанализа явился не тот общеизвестный тезис, что основой художественного творчества является сублимация сексуальности, а тот тезис, что женская сублимация в творчестве характеризуется не символическим показателем сексуальности — то есть „желанием”, но асимволическим „влечением” (либидо)”. Сноска: “Дневник Марии Башкирцевой... Стр. 16 — 17”.
Текст: “...„великие русские писатели” — не только Достоевский, но и Толстой и другие (?), которым принадлежит, начиная с Бедной Лизы Карамзина и пушкинской Татьяны из Евгения Онегина, „честь” (?) открытия и исследования „загадочной русской души” в русской культуре”. Сноска: “„Татьяна — русская душою” — известный пушкинский штамп”.
Текст: “...ничто — ни глухота, ни кровохарканье — не может остановить Марию Башкирцеву в этой любви”. Сноска: “Мария Башкирцева, — передает Анастасия Цветаева воспоминания Леви, — несомненно страдала слуховыми галлюцинациями”.
А вот наилучший пассаж.
Текст: “...знаменитый Распутин <...> был известным целителем и массовым образом излечивал истерических женщин (в том числе больных падучей, кликуш и т. п.)”. Сноска: “В частности, лечил наследника престола царевича Алексея от гемофилии”.
Остается добавить немногое. Собственно информативный объем “Страсти” так ничтожен, что заметить его удается с трудом. Ну, бесконечный феминистский апостол Лакан и бесконечное феминистское баунти — jouissance fбeminine — “женское наслаждение (субъективация без символической кастрации)”. Из всех “героинь” книги достичь его удалось лишь двум — Софии Парнок, “ускользающей из фаллического ритма”, и Лиле Брик, строившей “свой быт и жизнь в невероятной ситуации исполнения желаний как невероятной ситуации вечной сексуальности и вечной красоты”. Более-менее приблизилась к нему Любовь Менделеева, обретя себя после долгих мытарств в “практике адюльтера”: “главное, она была счастлива на фоне параллельной (?) жизни несчастного и страдающего мужа” (ой ли?). Остальные — истерички, психопатки и аффектированные особы — потерпели полный крах, поскольку, как мы уже знаем, следовали враждебному дискурсу “по фаллическому типу”. Непонятно, на что они вообще рассчитывали, принимая чужие правила игры? На миг забыв о научной терминологии, Жеребкина криком кричит об оскорбленной, растоптанной, преданной поруганию и пораженной в правах женщине тоталитарного дискурса: “Как еще женщина, помещенная в границы мужской логики Вечной Женственности, может предъявить себя и свое „я”? Через наркотики, измены, пьянство, попытки самоубийства”. Бе-една-я!!!
Что все-таки хочется сказать — побольше бы таких книг. Настоящих. Прогрессивных. Смело открывающих правду. А то болтают о феминизме невесть что. А тут вот он (или она?) — сам (сама?) рассказывает о себе. И все сразу предельно ясно. Товар, что называется, лицом. Ну или не лицом. Другим местом. Главное, женским.
А тем, которые еще ничего не поняли и думают, будто обладают чем-то таким, ну, одним словом, тем, чего у нас нет, — что, по их мнению, дает им какие-то преимущества, — так вот, для них мы заготовили сюрпризец. И уж на это им точно не ответить — потому что ответить на это не-воз-мож-но!