Когда зеленый огонек опять стал приближаться, мы даже обрадовались, будто кого-то ждали с этим катером.
“Калоша” осторожно пристала, бросили мостки, кто-то сошел в сапогах, пролетела в воду искорка папиросы.
— Нет, ребята, завтра приходите. У меня последний рейс был...
Капитан гремел каким-то железом, запирая свое хозяйство. Мы пошли дальше по набережной, ступая в желтый свет от окон и снова окунаясь в темноту. И хорошо было даже в темноте, когда город остался позади, а впереди чернел скалой наш дом отдыха, и дежурная лампа вахтера напоминала, что там жилье, там казенное, но все-таки тепло. Мы говорили об Ире, о Ялте, о пароходах и лошадях — обо всем, о чем могут говорить люди в предвкушении уюта и сна.
Оказавшись в своей комнате, я, не включая света, сел у окна и отчего-то вспомнил о другой ночи. О том, как несколько лет назад, плывя на океанском корабле, я вдруг проснулся, выглянул в иллюминатор, а там ночь непролазная, южная, и только в одном месте брошена горсть огней. И удивительно: пахло почему-то нашей осенью, дачным костром. Тем последним костром, который жгут перед отъездом, когда все вещи уложены и дети отрешенно глядят на слабый огонь и медленный дым, застилающий сад... И долго не мог я оторваться от иллюминатора, от этого знакомого воздуха, от огней на чужом берегу. И думалось мне тогда, что любые огни, встреченные ночью, — они всегда немного свои, родные. Я не знал, где мы плывем, но кто-то надо мной на палубе сказал: “Дарданеллы...”
Утром, глотнув чая, мы с Володей пошли на катер. Плес тонул в тумане. Звякали невидимые ведра, хлопали калитки, кричали петухи. Из тумана вышла жена капитана, взяла с нас за билеты, и вот под нами забухал мотор.
Мы отвалили от берега.
Хлебом и солью
Корин Григорий Александрович родился в городе Радомышле (на Житомирщине) в 1926 году. Фронтовик. Автор нескольких лирических сборников. Живет в Москве. “Его стихи — одна пронзительная и очень беспощадная исповедь” (Б. Окуджава).
* * *
Перед зеркалом не бреюсь:
На себя ли мне смотреть,
Так стремительно старею,
Больше некуда стареть.
Как она подкралась, старость,
Как внезапно подсекла?
Может быть, перестаралась
Глубь зеркального стекла.
Но взгляну на свет небесный
И забуду о себе.
Страх пред смертью, страх железный
Тает, тает в синеве.
Подвиг жизни бесполезный,
Жалость к собственной судьбе...
Но взгляну на свет небесный —
И забуду о себе.
* * *
Желтые чаши тюльпанов
Скорбные скрыли дни.
Словно из пепла туманов
Утром взошли они.
Словно приснилось им гетто,
И покидали его
Желтые звезды рассвета
С небом из ничего.
* * *
Не криворука,
Не кривонога,
Все в тебе мука,
Боль и тревога.
Сбиты колеса,
В поле крапива,
Сеешь — все косо,
Строишь — все криво,
Все — не по росту,
Все — не по силам,
Все — на погосты,
Все — по могилам.
А предлагала
Землю и волю —
Ты опоздала
С хлебом и солью.
Нет тебе веры,
Все извела ты —
На револьверы,
На автоматы.
* * *
Всех прошу вас, Бога ради,
Сохранить мои тетради.
Может, как-нибудь они
В книжные воспрянут дни.
И среди небесной сини
Свет мелькнет мне благостыни,
И слова заговорят,
Став на полке в светлый ряд,
Бьют поклон тебе, прохожий,
Может, встрече будешь рад,
Все же книга — дело Божье.
* * *
Что делать, милый друг,