Чем дальше читаешь — начинаешь угадывать: да ведь это ещё один Печерин через полтораста лет! И ждать нам недолго, Нагибин и не скрывает: “Как сладостно отчизну ненавидеть”, прямо и ссылается на источник.
И “что же будет с Россией? А ничего, ровным счётом ничего. Будет всё та же неопределённость, зыбь, болото, вспышки дурных страстей. Это — в лучшем случае. В худшем — фашизм. С таким народом возможно и самое дурное”. Да ведь когда этот народ всё же миру понадобился — Нагибин из солдатского котелка с ним не ел, он плавал в сексуальном тумане сановной семьи. Сочетанием своих двух предсмертных повестей он поставил выразительный памятник герою нашего времени. Ну, так и быть, для подсластки: “Надо бы помнить и дать отдохнуть русскому народу от всех переживаний, обеспечивая его колбасой, тушёнкой, крупами, картошкой, хлебом, капустой”, — это же всё в Москве производится, — “кефиром, детским питанием, табаком, водкой, кедами, джинсами, лекарствами, ватой”, — остановиться не может в перечислении: “... и жвачкой”.
Конечно, такое восприятие русского народа не может не соседствовать, или даже не иметь своим истоком убеждённость в неискоренимом злобном антисемитизме этого народа — причём от самых давних времён: “древний русский клич „Бей жидов!”” — древний ? предполагает несколько столетий тому назад, во всяком случае прежде XVII, столетия за два до прихода евреев в Россию. “Извечный русский вопрос: уж не начать ли спасать Россию старым проверенным способом [то есть еврейским погромом]?”; извечный — это уже что-нибудь от века X — XI, или даже ранее самой Руси. Антисемитизм — это “нечто, довлеющее самой глубинной сути русского народа, такое желанное и сладимое”; “русский шовинизм. И никакой другой эта страна быть не может”. “Всё же есть одно общее свойство, которое превращает население России в некое целое... Это свойство — антисемитизм”, “страсть к душегубству”, “антисемитами были Достоевский, Чехов, З. Гиппиус...”.
И вот, укромно промолчав на сколько-нибудь важные общественные темы сорок лет своей литературной карьеры, во внешней смиренности осторожно обходив истинные горечи советской жизни, — вдруг, когда дозволило мание царя, с “перестройки”, с “первым веем свободы”, — Нагибин распрямился в могучую высоту и в это разрешённое свыше время выплеснул всё накопившееся негодование, а именно: теперь он “не был молчаливым свидетелем фашистского разгула”, но “кажется, единственный из всех пишущих ввёл тему национал-шовинизма в беллетристику”, — поклонимся этому подвигу... Но что дальше? “При личных встречах я слышал немало прямо-таки захлёбных слов: мол, выдал по первое число черносотенной банде!” Однако, увы, увы, даже “у единомышленников и единосочувствующих” сложилось мнение “не считать это литературой”, этакая “фальшиво-брезгливая гримаса мнимых ревнителей изящной словесности”, и даже, даже: “на страницах газет — ни упоминания, будто этих моих рассказов и повестей не существует”, — к чему Нагибин за свою успешную литературную карьеру никак не привык. Правда, “в нескольких отзывах, прорвавшихся на страницы пристойных газет”, признавали, что “хоть в сатирическом жанре”, но “это настоящая и хорошая литература”. Картина довольно ясная.
Вряд ли мы обогатимся, листая эту его сатиру. Да даже, вероятно, и всю пятидесятилетнюю даль его произведений. Чего напрочь не было и нет в Нагибине — это душевности, тёплого чувства. Вот уж в самом деле — Тьма в конце...
Сам он выделяет из своего творчества, считает выдающимся успехом некий журнальный очерк 1949 года о председательнице колхоза, который дальше переделал в киноповесть, а из неё родился фильм “Бабье царство”, и имел премию в Испании, из него же — и пьеса в театре Ленинского Комсомола, из него же и опера, и та опера и записана, и хранится навеки (только не транслируется) в сокровищницах Радиокомитета. Уже такой шумный успех в советской обстановке внушает основательное сомнение в доброкачественности: вряд ли “Бабье царство” далеко ушло от “Кубанских казаков”... Знающие деревню писатели говорят: пейзанство, да ещё по-советски вымороченное. (И другой, за тем, свой фильм Нагибин оценивает как “истинно народный”.)
Опубликованный в 1995 многолетний “Дневник” Нагибина с усмешкой объясняет мотивы литературного поведения: “...стоит подумать, что бездарно, холодно, дрянно исписанные листки могут превратиться в чудесный кусок кожи на каучуке, так красиво облегающий ногу, или в кусок отличнейшей шерсти, в котором невольно начинаешь себя уважать... тогда... хочется марать много, много”. Тут и прямо о кино: “Я делаю в кино вещи, которые работают на наш строй, а их портят, терзают, лишают смысла и положительной силы воздействия. И никто не хочет заступиться”; и даже вот его “вычеркнули из едущих на летнюю Олимпиаду... А ведь я объездил двадцать пять стран... и вёл себя безукоризненно во всех поездках”, я “заслужил у властей”. Безукоризненно вёл, положительное воздействие ! — всё по меркам ЧК и ЦК — какой автопортрет преуспевшего советского писателя-хряка и сколько сотен их он объясняет!