В эти несколько лет (особенно с девяностого по девяносто четвертый) были разрушены все годами формировавшиеся социальные иерархии, исчезли ориентиры общественного престижа, контуры профессиональных, возрастных и иных корпораций.
Юрьев, отдадим ему справедливость, мастерски воссоздает приметы этого второпях перелицованного мира, его противоречия и неурядицы. Плохо ли, что молодые люди смогли в двадцать пять лет стать владельцами “гигантов советской металлургии”? Вовсе нет, однако ж честными путями этого трудно было достигнуть, да и квота на подростков-беспризорников сильно повысилась. Так ли, иначе ли — помните, какими глазами тогда взирали родители на своих в одночасье повзрослевших детей?
Столь же кардинальные изменения претерпело и сословие академических ученых. В прежнее время все было ясно: удалось попасть в ИМЛИ-ИРЛИ и дальше — можно было либо светилом становиться, либо баклуши бить десятилетиями, — статус сотрудника ведущего академического института шел на полшага впереди научных достижений. И вдруг — гранты, возможность хотя бы частично не зависеть не только от парторганизации, но даже от “научного” начальства, целевой тематики сектора или лаборатории... Снова шок. Хотя и тут оборотная сторона улучшений высветилась немедленно. Многие гуманитарии, впервые пересекшие океан, чтобы принять участие в конференциях тамошних славистов, были потрясены конъюнктурной монотонностью тем читавшихся докладов. Львиная доля — про кровосмешение, гендерные проблемы да гинекологию, шла ли речь о Генри Миллере или о Тургеневе. Даже особый фольклор по этому поводу объявился2.
Тогда-то и возникла целая армия искателей научных приключений, годами перебиравшихся с гранта на грант и предлагавших в заявках беспроигрышные с точки зрения фондовой конъюнктуры темы исследований.
В финале романа Юрьева упоминается очередная заявка, предполагающая “сбор материалов к историческому роману „Охотники за крайней плотью” о еврейских индейцах, живших в XVII в. на территории Нового Амстердама, и о их вожде, лжемессии Мордехае Эспиноза, голландском купце из португальских марранов”.
Все это очень смешно, но для романа не спасительно.
Читатель ждет уж “Имя розы”, много лет ждет, однако чем вернее получает сделанное по всем рецептам мирового бестселлера криминальное чтиво, тем более кажется оно вторичным, неестественным, запоздалым. Для 2002 года — очень несвоевременная книга...
Дмитрий БАК.
1 См. рецензию Инны Булкиной на этот роман в № 10 «Нового мира» за 2002 год. (Примеч. ред.)
2
Дроля мне шепнул, что я сексуально развита. Не прощу ж я ни черта ентова харрасмента! Мне батяня рассказал, что я грациозная. Ох ты жисть, ты моя жисть вся инцестуозная! Меня мамка назвала семейною обузою. Так и есть, не избегу подлого эбьюза я! Говорит, я слабый пол, смотрит с укоризною. Ой, подруженьки, помру от ево сексизму я! Меня дроля обозвал чукчею, поверите? Пострадала ж тут моя нейшенел идентити. — Пшел ты, черный мой бой-френд, говоря лирически! — Я те дам — не соблюдать корректность политическу! На гулянку не зовет — не мила осанкою. Ну, подружки, ничаво — стану лесбиянкою!
«Встречь ветра жгучего...»
Ирина Василькова. Поверх лесов и вод. Стихи разных лет. М., “ЭРА”, 2001, 64 стр.
Ирина Василькова. Белым по белому. М., 2002, 76 стр.
Ирина Василькова. О первородстве. — “Вышгород”, Таллинн, 2002, № 3 — 4.
Ирина Василькова. Темный аквалангист. — “Знамя”, 2002, № 9.
“Ирина Василькова” — зазвучало в литинститутской молве начала 80-х какимя талантливой студентки из семинара Евгения Винокурова, но затем лишь изредка появлялось в печати стихотворными подборками. Первые две книги стихотворений Василькова выпустила уже в новом тысячелетии, представ ярким, сложившимся поэтом.
Вычитывая из текстов Ирины Васильковой биографию ее лирической, как говорили раньше, героини, я поняла, несмотря на сдержанность автора в поверении читателю перипетий собственной жизни, что это человек, судьба которого состоялась и помимо писания стихов. О родовых корнях (“моя бабушка была крестьянкой”), о профессии (название одного из стихотворений — “Осенние размышления о русской душе, написанные вечером в холодной учительской”), о сыне, о счастливой и о несбывшейся любви написаны эти стихи. И с иронией, без обиды — о позднем своем обретении литературного имени: “Просроченным поэтессам / живется плохо — / перебродил кураж, заиндевела звезда”.