Подобная вложенность отдельной человеческой судьбы в космические по своим масштабам процессы приводит к пониманию их со-равности, к паритету микро- и макрокосмов. И дело не только в том, что человек — мера всех вещей, но и в том еще, что человек — единственный смысл, наполняющий мир, живая «мыслящая мысль», по Аристотелю, видящая и слышащая, чувствующая и понимающая себя во всем:
А несколько раньше:
Мы и звезды — одно целое. Вселенная так же конечна и так же требует оправдания, как и отдельная человеческая судьба. Космический лед — та же внешняя сдержанность, тот же человеческий этикет, скрывающий от нас вспышки сверхновых и мучительные, а подчас и трагические прозрения об истинном мироустройстве. «…здесь / Дом все равно, что тот лучезарный край» — смысловое пространство стихов охватывает не только географически разрозненные, но и разнесенные во времени объекты. Поэт, существующий здесь и сейчас, выступающий с позиций сегодняшнего дня, узнаваемого и обыденного, постоянно нащупывает нити той самой обратной перспективы, которая наполняет смыслом каждый миг твоего бытия. Цикл «Итальянские фрески» — именно то похожее на сон припоминание-узнавание, та полувоплощенная мечта, с которой неизбежно сталкивается всякий русский поэт, попавший в эту Аркадию Средиземноморья. Смею утверждать, что за триста лет русская поэзия освоила Италию с той же подробностью, что и Павловский парк, например. Чем еще можно удивиться, с чем неизведанным можно еще столкнуться там? Но вот появляется утопленница Венеция… появляется жар Адриатического песка… появляются знакомый и вечно новый мрамор Капеллы Медичи… античная богиня-фотомодель… мелькает Флоренция — Мазаччо, Буонаротти и этот неприступный карабинер… отсюда невозможно никуда уйти, это та самая «нескончаемая юность», воспоминание о которой всегда будет согревать нас, сколько бы мы к ней ни обращались. И все это на фоне трагической (а книга написана человеком, воспроизводящим именно трагическое сознание) и совершенно необходимой утраты-таяния жизни. Понимание такой необходимости впервые рождает в человеческом существе, участвующем в трагедии, собственно человека. Без этого никакого человека не было бы.
Старинный вопрос — чем же должна заниматься поэзия: учить или радовать? — поэт решает по-своему — ему важен и слушатель, и предмет. Интеллект и чувство слиты здесь в неразрывную целостность и образуют тот густой поэтический воздух, дышать которым так хорошо, но и так трудно, особенно тем, кто не готов воспринимать слабыми легкими эту целебную смесь. «Глаза и уши — дурные свидетели для людей, если души у них варварские», — Гераклит говорит здесь о различии, которое существует между понятиями «смотреть» и «видеть». Для того чтобы видеть стихи, подобные тем, какие пишет Алексей Машевский, нужно не просто любить поэзию, но хоть сколько-нибудь быть погруженным в ее трехвековую историю, в ее контекст, ставший сегодня поэтическим бытием. Именно к поэтическому бытию, пережившему время и ставшему над ним, отсылает нас название книги — «Вне времени», название, которое в ином случае может показаться претенциозным, но здесь мы имеем дело с остранением, с уникальной возможностью, доступной только человеку, посмотреть на свою жизнь со стороны. «Жизнь кончилась, а смерть еще не знает…» — написал Александр Кушнер, и это стихотворение из книги «Таврический сад» можно целиком взять в качестве эпиграфа к книге Алексея Машевского, книге, в которой автору удается переместить наблюдателя в такую точку смыслового пространства, откуда можно охватить единым взглядом и близкие, и дальние объекты, не потеряв при этом деталей.