Алексей Машевский чутко слышит время, ухватывает поэтическим слухом ускользающий миг бытия, но для того, чтобы это происходило, совершенно необходимо абстрагироваться от времени и пространства. Не уйти в какие-то астральные сферы, но посмотреть на непрерывный поток изменяющихся событий взглядом, вооруженным пониманием смысла происходящих перемен. Это и есть — подняться над потоком, еще раз осознать изначальную ограниченность всякого объекта, неустранимую трагичность мира, подспудно вызревающую в самые счастливые минуты нашего существования. Жить с пониманием этого тяжело, порой невыносимо. Жить, не понимая этого, — значит вообще не жить.
Книга «Вне времени» резко, обостренно, сфокусированно показывает нам наше именно время, преломленное поэтическим видением автора. И мы, застигнутые «мгновеньем жизни в его полете», видя в смысловом луче неожиданно важные для нашего существования детали этой жизни и чувствуя себя пассажирами ночного автобуса, проникающего фарами не более чем на сто — двести метров вперед, — как мы можем повлиять на собственную судьбу? Как изменить если не длину пути, то хотя бы его траекторию? Общего ответа не существует. Но существует поэзия, проводящая нас, подобно Вергилию, по всем кругам мира, от первого вздоха до роковых минут, и каждый сам, если он честен перед собой, обойдя все предложенные маршруты, вернется в свое сегодня с золотым уловом обретенного или обновленного смысла — как банально бы это ни звучало, смысла жизни.
С.-Петербург.
Речь о молчании
Мария Виролайнен. Речь и молчание. Сюжеты и мифы русской словесности. Предисловие С. Г. Бочарова. СПб., «Амфора», 2003, 503 стр
Если бы к суждениям об этой книге понадобился эпиграф, я бы выбрал строки, написанные давно и принадлежащие перу одного рано ушедшего филолога:
Труд М. Н. Виролайнен воистину хочется сравнить не с громокипящим водопадом, а с тихой рекой, питающей самые плодоносные из наших литературоведческих и культурологических делянок. Умно. Нешумно. И — совершенно необходимо.
Не пожалею места, отведенного для рецензии, и процитирую абзац, которым открывается программная статья «Речь и молчание у Пушкина», давшая, надо полагать, название всей книге:
«Если сравнить лучшие из современных работ по поэтике с лучшими критическими высказываниями пушкинской поры, возникает очень странное впечатление. Начинает казаться, что такие филологи, как Ю. М. Лотман, С. Г. Бочаров или Ю. Н. Чумаков, способны читать художественные тексты пушкинской эпохи с неизмеримо большей глубиной и тонкостью, чем поэты ближайшего пушкинского окружения и даже — чем сам Пушкин. Эта странность отчасти объяснима тем, что русская филология за почти два разделяющих нас столетия имела время усовершенствовать свои методы. И все же порой возникает подозрение: не видит ли современная филология в пушкинских текстах то, чего вовсе не было в творческом сознании автора, то, что было неразличаемым и, стало быть, несущественным для него? На этот весьма неприятный вопрос пришлось бы ответить утвердительно, если бы культура, и в частности словесная культура целиком, сводилась к зоне озвученного, огласованного, названного, проартикулированного».