“Припомним, что противостояло идеологическому мифу, внутри которого нам предлагалось жить? (Нет, мы должны были там жить, если не хотели неприятностей и вообще собирались как-то сносно просуществовать.)
Так что же противостояло?
Ответ простой: жизнь.
Не та, что в газетах, по радио, на экранах, в речах начальства, в романах, а другая, никуда не попадавшая, оттесненная, отодвинутая, как бы невидимая. Она мешала и раздражала своим несовершенством, разрушала столь совершенный миф.
И эта жизнь должна была прорваться. Некогда она составляла содержание и смысл искусства. Это про Николая было сказано, что он через Чехова узнал, какой собственно страной он управляет, какие в ней живут люди.
Над этим стоит задуматься: представим себе условия воспитания наследника, его образ жизни, почитаем дневник и переписку царя и сообразим, какую Россию он знал и в каком отношении она была к реальности, к этой огромной стране.
Литература 60 — 80-х годов оказала немалое влияние на духовную атмосферу страны, потому что она вернула жизнь и подчинилась жизни как Богу.
Наставшая эра свободы наконец убрала все преграды, и жизнь предстала — посредством и искусств, и документалистики — открытой. (Стали ликвидировать „белые пятна” и раскрывать разные темы.)
Эта свобода продолжилась и далее. Очень скоро оказалось, что свобода более всего нужна для “целей” не высоких, а низких. Разумеется, взялись за то, что полегче.
Теперь мы оказались там же, где и были. То есть вроде бы совсем не там, не в царстве коммунистического рабства, а в стране буржуазной свободы, но, в сущности, там же.
И первый вернейший признак — исчезнувшая реальность, нарастающее отсутствие жизни…”
Когда у Дедкова падал исповедальный тонус, он, исполняя долг хроникера, переходил с жизнеописания на бытописание и фиксировал, например, ассортимент скудных товаров, красноречивую динамику цен в магазинах Костромы; или, став заметным участником литературного процесса и чаще обычного наведываясь в Москву, воспроизводил забавные сцены писательской жизни, когда писателей ставили на довольствие, “прикрепляли” к продовольственным лавкам. А что тут такого? “Снабжение писателей — дело политическое”, — говаривал, в передаче автора дневника, Феликс Кузнецов.
В характере Дедкова присутствовало протестное начало; оно дало всплеск еще в студенческие годы — призывами к исправлению “неправильного” сталинского социализма (в комсомольском лоне, на факультете журналистики МГУ, где он был признанным лидером). Риск и опасность были значительны — шел 1956 год. Партбюро факультета обвинило организаторов собрания во главе с Дедковым “в мелкобуржуазной распущенности, нигилизме, анархизме, авангардизме, бланкизме, троцкизме…”.
Комсомольская выходка стоила распределения в древнюю Кострому (вместо аспирантуры), на газетную работу. И вот первая костромская запись (январь 1958 года):
“Падает серый, утомительно безнадежный снег. В моем корреспондентском удостоверении появляется цифра 1958. Она меня пугает, кажется чересчур большой, она старит меня и толкает: спеши, спеши. А куда спешить, что делать? — неизвестно <…>.
Отличная судьба у нашего поколения — духовное рабство”.
Серое небо; серый безнадежный снег; отсутствие горизонта; насилие — это и спустя двадцать лет, в записях 1978 года…
Дневники напоминают, что Дедков — работая на рядовых либо на начальственных должностях в областной газете (оттрубил в областной “Северной правде” семнадцать лет), пребывая ли в качестве человека свободной профессии, признанного литератора — был под надзором. Не скажешь ведь негласным, вполне “гласным” — отнюдь не секретным ни для самого поднадзорного, ни для его ближнего окружения. Неутомимые костромские чекисты открыто присутствуют на редакционных совещаниях, писательских собраниях, литературных выступлениях, приглашают в местный “большой дом” и на конспиративные квартиры, держат на поводке. Насколько короток поводок? По-разному. В последние костромские годы, с перестройки — в значительной мере ослаблен. Впрочем, лишь сам автор дневника знал о степени натянутости гэбистской удавки в тот или иной период своей жизни…
Разумеется, никакого компромата — на кого бы то ни было — от Дедкова органы не получали, но подними теперь его дело (если оно сохранилось) — найдешь отчеты топтунов о проведенной “работе”, в которых будет написано о том, что “товарищ” был проинформирован, принял к сведению, пообещал учесть предупреждения и пожелания и в таком роде. Между тем как “товарищ”, так как состоял у них на учете, поневоле был обязан с ними беседовать, “отмечаться” — то было условием продолжения легальной культурной работы. Перестал бы разговаривать, тогда бы и работу сменил — на сторожевую, скажем…