OM: Получается, что от Петербурга и невозможно отказаться, он ждет любого — по ту сторону.
ОЮ: Ну, положим, не любого, а любого петербуржца. Хотя, конечно, соблазнительно представить, как ныне уже, вероятно, не такой уж и дикой тунгус, или зырянин, к которому Тютчева в советское время приводили , или все еще друг степей калмык умирает у себя на кошме, или на шкуре, или в районной больничке, окруженной полярной ночью, и оказывается на том свете в Петербурге среди зеркальных сияний небес и реки. А то и зулус какой-нибудь. Но поверить в это трудно.
ОМ: Однако так это и получается в образе, который ты сам предлагаешь. И ЕШ тоже часто говорила о близости Петербурга к царству мертвых как о причине особой напряженности духовной жизни в этом городе. Еще она много раз говорила о важности того, что ее детство прошло в так называемом «Египетском доме» на улице Каляева (или, как она сама говорила и писала, облагораживая советское название, на Каляевой ; сегодня это, впрочем, снова Захарьевская), под сенью бога Гора и фараонов, «как будто провела детство в пирамиде».
Если Петербург — это такой дом, в котором реальный мир и потусторонний мир как бы существуют одновременно, это означает, что полет «с этого света на тот» является в нем полетом по кругу, по орбите, и это дает возможность выбрать себе еще один второй дом.
ОЮ: Равный первому.
Я бы сказал, что эта книга не только маленькое собрание великих стихов — это окно в смерть . Или даже так: окно в окно в смерт ь. Окно, в котором еще одно окно, в свою уже очередь отворенное в смерть, и у первого окна сидит поэт и пристально вглядывается то туда, то обратно, в свою прошлую — уже прошлую! — жизнь... А тем самым и в нас, в нашу жизнь, остающуюся позади... Поэтому центральное, на мой взгляд, стихотворение книги — «Воспоминание о реанимации с видом на Невы теченье»: «Я у окна лежала, и внезапно / Взяла каталку сильная вода». В больничное окно уносит поэта, в смерть-Неву... И эта последняя, уже действительно последняя надежда: «И зеркало к губам мне поднесут, / И в нем я нового увижу постояльца...»
Зеркало — это ведь тоже окно, не правда ли?
ОМ: Возникает такая система окон, как система зеркал, окружающих и отражающих друг друга. В этом стихотворении до последнего окна есть еще предпоследнее:
Я у окна лежала, и внезапно
Взяла каталку сильная вода.
Я в ней, как будто Ромул, утопала,
А вместо Рема ерзала беда.
И влекло меня и крутило
У моста на Фонтанке и Мойке.
Выходите встречать, египтянки,
Наклоняйтесь ко мне, портомойки!
Здесь, в этом предпоследнем окне, видны (перелетной птице) сразу два ее дома: Рим и петербургская египетская пирамида раннего детства.
ОЮ: Мне кажется, важно осознать внутреннюю границу. Письмо с сообщением о диагнозе мы получили от Лены в августе 2009 года, едва ли не в тот же день, как его поставили, но в первом же стихотворении «Перелетной птицы», во второй части «Вестей из старости», мы читаем, что «...Синева слетела / На сугробы сада, / И синица спела — / Больше жить не надо» (25 февраля 2008). Это не синица спела, что больше жить не надо, это сказал поэт: синица спела — и хватит . И следующее — волшебное! — от 18 июня:
...Нет, вся я не испелась, нет.
Как будто черные ключи,
Вскипая гласными и кровью,
Берут источник в темной ночи,
Из моря морфия, Морфея...
И вот — диагноз. Главное стихотворение перед ним — упомянутое уже «Мы перелетные птицы с этого света на тот. / (Тот — по-немецки так грубо — tot [4] .)» (12 июня 2009). Почти сразу после него:
Это было Петром, это было Иваном,
Это жизнию было — опьяневшей, румяной.
А вот нынче осталась ерунда, пустячок... —
(16 октября 2009)