В-третьих, элементарная жалость к ближнему.
В-четвертых, наконец, юмор, который решительно необходим в ситуациях встречи с абсолютным злом, таким, как фашистский концлагерь, ГУЛАГ или павловские военные гарнизоны. Человек, столкнувшийся с абсолютным злом, обречен либо на беспредельную ненависть (если этот человек не до конца уверен в себе), либо на затаенную презрительную усмешку (если он уверен в себе до конца: делайте, что хотите, а я знаю, что ваш мир — неправильный, а правильный — мой). Изречения на воротах гитлеровских концлагерей типа “Работа делает свободным”, если вдуматься, безумно смешны... Тем более странно полное отсутствие юмора в павловском мире. Если какое-либо подобие юмора (а точнее — черного сарказма) в этом мире и возникает, то — исключительно в пределах авторских метафор и сюжетных положений; персонажи лишены возможности осознать комизм чего бы то ни было, в противном случае они не сказали бы и десятой части того, что говорят. Еще поразительней атрофия чувства юмора у самого Олега Павлова как публициста и литературного критика. Вроде умный и тонкий человек, мастер психологического анализа. И вдруг — неизвестно откуда взявшаяся лакуна... Отношение Павлова к стихии комического навевает догадки о бессознательном изживании каких-то глубоко личных и болезненных реалий. Смеялись над ним, что ли, в детстве?
Итог печален: персонажам Олега Павлова не хочется сочувствовать, потому что они как бы и не люди. Мучить друг друга они умеют (и весьма профессионально), а шутить, смеяться и осознанно помогать друг другу (подчеркиваю — осознанно, а не так, как чудик Алеша Холмогоров, — невпопад)... С этим у них проблемы. К этому они не приучены. Зачем автор сделал их такими? Я долго не мог найти ответа на этот вопрос. После прочтения “Карагандинских девятин” многое стало понятно. Павлов сознательно отвергает перечисленные мной начала как негодные.
Респектабельность? Начмед, “человек с образованием выше среднего”, обращается к “все понимающему” заведующему отделением патологоанатомии — дело срочное, надо подготовить покойника к отправке, а никто этим заниматься не желает. То да сё, я, дескать, “вместо того, чтобы лечить больных, спасать жизни людей, творить добро...”, “мы же с вами культурные люди” и так далее. А заведующий ему в ответ: “...От меланхолии на этой планете лечит только общение с прекрасным”. И за этим светским разговором такие понты и кранты, такая (с одной стороны) ненависть, замешенная на необходимости самоуничижаться неизвестно перед кем, такое (с другой стороны) снобистское презрение, что диву даешься. Вот она — респектабельность “культурных людей”.
Жалость? Павлов разберется и с жалостью. Есть в “Карагандинских девятинах” такой персонаж — Альберт Геннадьевич, “инженер-атомщик” и бог весть кто еще, отец погибшего солдатика Мухина (начмед так и называет этого человека — “отец Мухина”). Пьяная дрянь, которая на каждом шагу взывает к жалости и вполне вольготно живет с чужой жалости. В иные моменты подумаешь — а не прав ли начмед Институтов, отрезавший этому “человекомуху”: “Ты сам, сам во всем виноват, скотина ты пьяная. Виноват, что родился, что жил... Это ты, ты сам угробил своего сына в тот день, когда породил его на свет и уготовил одно свое же нытье...” Институтов, конечно, грубиян и зубодер, но пожалеешь эдакого Альберта Геннадьевича — потом костей не соберешь. Опять же, шофер Пал Палыч, рупор авторских идей, много чего интересного о жалости говорит... И вообще — лучше выдирать зубы без наркоза... Нельзя сказать, что в павловском мире жалости нет. Иногда она наличествует, и автор относится к ней хорошо. Но это — или “жалость равножалких”, гибельная и бессмысленная жалость убогого к убогому (вспоминаются строки Дмитрия Быкова: “И уж только когда калеку любит калека, это смахивает на любовь, да и то слегка”), или — жалость слабого к сильному — тоже не имеющая особого смысла. Затюканный солдат Алеша жалеет девочку-побирушку — и именно эта жалость, похоже, окончательно сносит у него крышу и делает проблематичным его выживание; санитарка патологоанатомотделения (еще более затюканная) жалеет подвернувшегося Пал Палыча (знала бы, кому яблоко отдала...). Есть еще добрая следовательша Светлана Ивановна Светикова, этот “луч света в темном царстве” (удивительное дело: Павлов — “новый реалист”, а фамилии своим героям дает, что твой Сумароков). Но эпизод со следовательшей вызывает в памяти анекдот про “доброго дядечку”, который “прошел мимо, а мог бы и глазки выколоть”. Некоторые положительные персонажи Павлова отказываются от предоставившейся возможности сломать жизнь невиновному встречному. Другие — не прочь, а эти — могут обойтись без выдирания зубов. Спасибо и на том.