Конечно, со временем стихи в прозе во многом растеряли свой запал, стали добрее, рассудительнее, как и верлибр становится вроде бы более упорядоченным. Возникнув, литературные формы побеждают самих себя. Совсем как люди, которые, добившись своего, задумчиво смотрят в пространство...
1 В этом стихотворении 1965 года Бродский намеренно обращается к немецкому языку, который все еще воспринимался в то время как начало, явно антагонистическое русской речи и “советскому народу”. Непереведенная немецкая речь (“Гут нахт, майн либе геррен. Я, гут нахт”), как правило, слышалась как вражеское наречье в многочисленных фильмах и книгах о Великой Отечественной войне. В наиболее непримиримой форме негативное отношение к немецкому языку выражено у С. Михалкова: “Нет! — сказали мы фашистам, — / Не потерпит наш народ, / Чтобы русский хлеб душистый / Назывался словом „брот”” (“Быль для детей”, 1941 — 1945).
У Бродского использован интересный прием: к многочисленным транслитерациям с немецкого прибавлены широчайшие позитивные культурные конструкции (“картезианства сладость”, “кембрий... динозавры”, “вени, види, вици” и т. д. и т. п.), как правило выстраивающиеся вокруг фигур Гёте и Фауста. Стихотворение насквозь иронично, но иронии подвергается не немецкий язык, а именно эти позитивные общечеловеческие контексты.
Так или иначе, словесный эксперимент Бродского нужно считать более последовательным, чем многочисленные и надоедливые иноязычные вставки в текстах других авторов, например А. Вознесенского. Если у Вознесенского прослеживается тенденция всячески опровергнуть Хайдеггера, ищущего “бытийность” в языке, и любой ценой “ввернуть” в речь латинизм, сделать странность иноязычной речи стихийно близкой и понятной, для чего он часто рифмует иноязычные слова с русскими (“ревю — реву”, “лебеди — Кеннеди” и т. п.), то Бродский, кажется, продолжает поэтическую линию Мандельштама, как бы сознательно отстраняющегося от родной речи: “Чужая речь мне будет оболочкой” (“К немецкой речи”, 1932). “Бог Нахтигаль, меня еще вербуют / Для новых чум, для семилетних боен. / Звук сузился, слова шипят, бунтуют, / Но ты живешь, и я с тобой спокоен”. Соловей (Нахтигаль) — образ, одинаково близкий русскому и немецкому восприятию. Соответственно в стихотворении Мандельштама национальное уступает общечеловеческому, эту “уступку” у него и заимствует Бродский, интерпретируя ее по-своему.
2 Гумилев Н. С. Анатомия стихотворения. — В его Собр. соч. в 4-х томах. Т. 4. М., 1991, стр. 185.
3 Обратим внимание на более дробное и периодичное членение ораторской и повествовательной прозы, единица которого — колон . См., например, соответствующую статью М. Л. Гаспарова в “Литературной энциклопедии терминов и понятий” (М., 2001). (Примеч. ред.)
4 “Антология русского верлибра”. М., 1991, стр. 7.
5 Там же, стр. 8.
6 Честертон Г. К. Романтика рифмованных стихов. — В кн.: “Самосознание европейской культуры и искусства XX века”. Западная Европа и США. М. — СПб., 2000, стр. 307.
7 Там же, стр. 307 — 308.
8 Честертон Г. К. Собр. соч. в трех томах. Т. 3. М., 1992, стр. 450. Перевод Г. Кружкова.
9 Кстати, показательно, что Бродский, разочаровавшийся не только в идее социальности, но и в идее существования вообще, демонстративно писал размером и рифмой. Силу жить ему придавало чувство трикстера — пребывать в смертности еще при жизни. Квинтэссенция его поэзии: все живое — на самом деле мертвое, а все мертвое — живое. Социального не существует, а несуществующее тоже социально. Как у Гераклита и у Элиота. Дорога вверх и дорога вниз — одна и та же.
10 На мой взгляд, лучшие эстрадные монологи написаны именно в формате “стихов в прозе”. К этому приближались некоторые написанные в сказовой манере рассказы Зощенко, но подлинным достижением здесь, безусловно, является творчество Михаила Жванецкого. Автор афоризма “Литература — это искусство избегать слов” достоин того, чтобы его рассматривали как “строчного поэта”. Он часто заявляет в интервью, что писатели-прозаики не признают его за своего, что, мол, его миниатюры не являются “чистой литературой”. Я бы сказал, что они не являются чистой прозой.
Это классические “стихи в прозе” с их ритмическими повторами, переносами, перескоками, которыми автор постоянно пользуется для создания комического эффекта. Шедевром вышучивания может являться, например, “Рассказ подрывника”. Местами Жванецкий даже переходит на метрическую прозу: “...Вашей жизни, нашей школы, всей отныне” (“Первое сентября”). Или: “Говорят, что карта мира не имеет белых пятен, что открыты острова и плывут материки, очертания известны, течения интересны...” (“Карта мира”). Даже знаменитое “Те вчера по пять были очень большие, а сегодня маленькие, но по три” подчиняется определенной стиховой мерности. Делает это он, конечно, вряд ли сознательно, но механизм успеха и запоминаемости многих строчек, думается, связан именно с этим.