— Смотри! — приказал он Паше-солдату, ударив себя в грудь кулаком.
Смотрит Павел, а перед ним стоит его мать... И вдруг — раз! Мама превратилась в отца... Зато его отец превратился в немца, которого Павел убил в рукопашном бою, штыком заколол... А напоследок Павел увидел Владимира Ильича Ленина, которого он никогда до этого не видел, но сразу понял, что это он.
Паша — бух! На колени.
— Владимир Ильич! — он бормочет и руки протягивает: — Владимир Ильич...
Но Ленин затуманился, подернулся розоватой дымкой, а когда туман рассеялся, вновь перед Пашей ясно и определенно возник Степан Степанович. Вся тьма вещей, те, кого Паша любил и ненавидел, невозвратимое и утраченное, — все было, как это ни странно, в одном лице Степана Гудкова.
— Да кто же вы?!! — вскричал тут Павел, вообще не понимая, на каком свете он находится.
— А ты-то кто? — спросил Степан, и тысячи громов разом громыхнули над Пашей-солдатом.
Тут что-то замерло внутри у Паши, как будто он только что родился и ничего не понимал.
Настала такая тишина, что даже яблоки за окном перестали падать с яблони... Матильда (жена Степана. — А. Ф. ), которая хотела убрать со стола, почувствовала важность происходящего и оцепенела, подняв тарелки, чтобы как-нибудь случайно не звякнуть, не спугнуть момент.
Паша-солдат уходил все дальше и дальше в себя, домой, в свою бессмертную сущность, туда, где нет тревог, нет страха смерти, ужаса войны, страстей, желаний и немыслимых надежд на мирную послевоенную жизнь...
Он уходил, как рыба в глубину, к истоку своего бытия... еще немного — он бы не вернулся, исчез в нирване, только бы его и видели.
Но тут Степан Степанович с силой дернул Пашу-солдата за нос. Паша вскрикнул — и именно в этот момент обрел полное, абсолютное и окончательное просветление.
— Да меня ведь нет!!! — сказал он радостно.
— Конечно! — воскликнул Степан ликующе, хлопнув себя по ляжкам. — И меня тоже нет! И ее нет.
— Ах! — облегченно вздохнула Матильда и с грохотом опустила тарелки в раковину.
...Павел поклонился Степану Степановичу и вышел на улицу...
Идет Паша — весь светится. Видит, навстречу ему движется некий светящийся объект. Это Луша помыла в столовой посуду и возвращалась домой...”
Превосходно написано, не правда ли? Но как поставишь это рядом с историей просветленного кота, как в таком соседстве припомнишь: “Все погибли у него...” — как-то делается не по себе.
И хочется вдруг сказать: “Что-то очень вы — хозяйка сочинения, „маленькая клетчатая тетечка”, как вы себя рекомендуете, — на другое „клетчатое” создание походить начинаете, на господина Коровьева. Не текст похож, упаси боже, а просто: клетчатый прикид, оптика слегка треснула... Только он был персонаж, и его хозяин Булгаков Михаил Афанасьевич знал, зачем его персонаж шутки шутит и к чему „мастер” повесть ведет. А вы уверены, что знаете?”
Почему так неприятны некоторые истории из “Сутры”, в том числе и эта?
Москвина берет обычные слова (“...все погибли у него. Ни родни не осталось, ни дома”) — не сленг, не клише, не жаргонный косорылый говорок, — слова эти самые простые, которые определяют горе и беду. И она делает их пустыми, приготовленными для разудалого игрища, то есть лишает уже не персонажа, а читателя слов, которые выразили бы его боль, его судьбу.
Мастерство и остроумие повествовательницы побуждают читателя двигаться дальше. Но и закончив чтение, он остается в недоумении, скорее неприятном. Общеизвестно, что любой текст должен иметь логику в собственной системе координат; в том числе и абсурдистский рассказ обретает свою систему в отталкивании от фона — от “обычной” житейской логики, а не в чистой произвольности. Ну с какого такого перепугу бывшая студентка-хохотушка, бывшая зека — член семьи врага народа Света Бронштейн — в 90-е годы жена сумасшедшего скопидома Орешкина из поселка Кратово, после смерти вдруг объявлена богиней Дэви, женой Шивы? Какой-то индус выкупает у Орешкина ее мертвое тело. Орешкина завалило насмерть его же запасами. Как видим, Москвина могла бы объявить богиней Дэви и кошку Мурку (кот Пушок был бы Шивой, а Орешкин — Клеопатрой).
От всего такого остается впечатление подвоха, розыгрыша, “подставы”. То есть — что здесь смеются не над “чужим”, как в “национальных” анекдотах, и не над собеседником вместе с ним, как в иных шутках; здесь подстроили ловушку читателю и смеются над ним без его участия. И неуловимо — над чем, собственно, потому что прицел автора неточен.