— Не мог Бено так сказать! — Брызнули слезы у меня из глаз.
— Гм! — усмехнулся отец. — Вчера я сам дал бы руку на отсечение. Но он сказал именно так, и Гутар поддакнул, и другие закивали следом.
— И что теперь?
— Ничего. Попробуем жить дальше.
— Пап, почему они так поступили?
Он откинулся на спину и уставился в звездное небо.
— Я не могу тебе ответить однозначно, сынок. Может быть, дело в том, что Бено с Гутаром не умеют писать, хоть и публикуются регулярно в местной газете, но их таланта хватает лишь на сводки об эпидемии гриппа или об успеваемости учеников музыкальной школы. Поэтому к моим статьям они относятся ревниво, как крестьянин, который заколол одну из своих дойных коров, потому что молока было слишком много. Люди, в общем-то, все одинаковые. И отличаются они тем, насколько у кого хватает сил скрывать свою гниль. Бено и Гутара прорвало слишком рано.
— С такой мыслью трудно жить, папа, — сказал я.
— Я хочу, чтобы ты знал об этом.
— Тебя тоже может прорвать?
— Надеюсь, я умру раньше, — улыбнулся отец.
— Не говори так, папа.
— Хорошо, не буду. Но ты не забывай, что я тебе сказал.
Стемнело. К ногам подступила холодная река безмолвия, чье течение, подобно щепочке на водной глади, можно было различить лишь благодаря треску цикады, напоминающему глотательные движения адамова яблока вселенной. Мы были одни в целом мире, и никогда еще мы не были так близки.
— Я тоже хочу смотреть на звезды, — сказал я и лег рядом с отцом.
— Правда, ведь потрясающее зрелище, — тяжело вздохнул он.
— Да, — согласился я. — Тебе все еще плохо?
— Уже лучше.
— Существует аппарат переливания крови. Если бы существовал аппарат для переливания боли, я бы первый перелил часть из твоей души в мою.
— Здорово, что ты так говоришь, сынок. Переливание боли — это прекрасная метафора.
— Что такое метафора?
— Это аппарат переливания боли, — засмеялся отец, и я ощутил правду его слов.
— Папа, а мы правда гости? Ведь даже когда Джиг приходит к нам, он ведет себя как хозяин, и если мне бывает обидно, когда он лезет в буфет, я молчу, потому что он мой друг и мне хочется, чтобы он вел себя так.
— Глупости, никакие мы не гости. Не Бено с Гутаром решать это. Человек является гостем настолько, насколько он чувствует себя гостем. Он может быть хамом или глупцом, а национальность тут ни при чем. В Осетии тоже живут грузины, но им никто не тычет в лицо, что они гости и им надо ходить по струнке.
— Теперь мне придется доказывать, что я не гость, — не унимался я.
— Прекрати, — оборвал он меня. — Тебе ничего не придется доказывать. Ты еще ребенок: и тебя это не касается.
И тут меня осенило.
— Пап, а может, нам тоже стать грузинами? На время, понарошку? — сел я на траве.
Он посмотрел на меня грустно и промолчал.
— Зачем же нам трезвонить на каждом углу, что мы осетины? Мы будем осетинами, будем говорить по-осетински у себя дома, а на улице — по-грузински. Тогда никто к нам не пристанет.
— Замолчи! — повысил голос отец. — Никто не может запретить нам говорить на родном языке — ни дома, ни на улице, ни в школе.
— Мне немножко стыдно, когда я среди друзей, а ты заговариваешь со мной по-осетински.
— Знаю. Но я буду говорить с тобой по-осетински всегда, везде, даже если ты забудешь все слова.
— Но я же перестану тебя понимать, — смахнул я слезу.
— Нет, — сказал он, — лишь в том случае, если ты перестанешь любить меня и мать, потому что слова наполнены не только смыслом, но и любовью, а этого человек никогда не забывает. — Отец помолчал немного и добавил: — Хотя случается и такое.