За универмагом начинался городской парк. Вдоль тротуара тянулся бетонный бордюр, на котором иногда устраивались задумчивые старушки — продавцы каштанов и семечек. Вареные каштаны нанизывались на черную нитку и стоили двадцать копеек, стакан семечек — десять. Вход в парк со стороны улицы Кецховели также украшали колонны. По бокам на постаментах сидели каменные львы с отбитыми носами. Они больше походили на бульдогов, и только густая грива напоминала о том, что перед нами цари зверей, а не собаки. В постаментах были выдолблены скамейки, но на них почему-то никто никогда не сидел. А напротив росла сирень, густая и раскидистая, и квадратные плиты на тротуаре качались, словно сдвинутые с места крышки канализационных люков, и дальше — зеленые двери сберкассы с треснувшими стеклами, что держались на честном слове да на пуговицах, величиной с целковый, — где я однажды выиграл в лотерею мопед “Вятку”, но двоюродный брат Рубен отобрал у меня лотерейный билет и смылся, а взамен оставил гармонь без двух клавиш, и дальше — открытый сквер с поющим фонтаном, возле которого вечерами собиралась молодежь и слушала музыку, и площадь Победы за сквером с лубочным памятником матери погибших солдат, сжимающей в руках венок, и вечный огонь, который зажигался только под Девятое мая — к монументу подъезжала газовая машина с надписью “Пропан-огнеопасно”, из кабины выпрыгивал молодец с похмельной физиономией, со скрежетом вытаскивал металлическую задвижку и сбрасывал у памятника три заправленных баллона, и газа хватало почти на сутки, а потом огонь гас. За памятником высился четырехэтажный дом с красными деревянными балконами, и дальше забегаловка “Пирожковая” — напротив нашей бакалеи, и улица Руставели, обсаженная кленами, под листьями коих днем таилась комариная мошкара, а ночью вылетала в спальни, и книжный магазин, где продавали все, что угодно, только не книги, и “Овощи”, и пивной завод, откуда пахло дрожжами, и речушка Лохоба, что несла в своих темных водах фекалии еврейского поселка Кулаши, расположенного выше по течению, и набережная, изрытая ржавыми трубами, а за ним — автомобильный мост через железную дорогу, с которого, когда начиналось наводнение, виднелось, как разливается река Риони и вода подступает к городу, а за мостом — автострада, ведущая на восток...
— Локомотив маневрирует, — подал голос Джиг. — Скоро придет московский поезд.
— Опять у вагона-ресторана выстроится очередь за сметаной, — отозвался я.
— Я люблю сметану, — сказал он.
— А я предпочитаю московские конфеты, в особенности “Раковые шейки”.
— Ну, — обиделся Джиг, — про конфеты я вообще не говорю.
— Смотри, на перроне уже толпится народ.
— Айда спустимся вниз, — предложил Джиг. — Отставкич вытащил свой велосипед.
— Погоди, успеется, давай полежим еще, — откинулся я на спину. Солнце палило нещадно, пот катился градом, а уходить не хотелось.
Джиг отхлебнул из бутылки теплой воды.
— Мы с тобой схлопочем солнечный удар, — недовольно пробормотал он.
Интересно, засекла нас тетя Юля или нет, — сказал я и закрыл глаза.
1 Буччу-Куыж — мальчик-щенок (осетинск.) .
2 Уастырджи — святой Георгий (осетинск.).
3 Фарн — мир, уважение, благодать (осетинск.).
Yesterday
Кублановский Юрий Михайлович родился в Рыбинске в 1947 году. По образованию искусствовед. Восемь лет провел в эмиграции. Вернулся в Россию в 1990 году. Поэт, эссеист, критик. Живет в Переделкине.
Спор
Как думает вчерашний школьник
о том, куда пойти учиться,
так ветра творческого дольник
еще в моей груди стучится.
И в три часа сентябрьской ночи
я часто думаю о главном:
о нашем будущем — короче,
о тайном, сделавшемся явным.
Хоть кровожадные ацтеки
пришли на смену смирным инкам,
нельзя не видеть в человеке
природу, сродную былинкам.
И есть Москвы-реки верховье,
где ты навек моя невеста.
Там черных аистов гнездовье,