Сначала изумление…
(фотография Станиславского)
Потом радость…
( фотография Станиславского )
Потом благодарность…
(фотография Станиславского)
Надо сказать, актер он великолепнейший. Когда церемония кончилась, утомленный и несчастный Станиславский сел в автомобиль. Он попросил меня доехать с ним до гостиницы. С тоской и испугом он сказал: «Боже мой, боже мой, что же мне делать с этим... мотором?»
С т а н и с л а в с к и й. Все это очень хорошо и трогательно, но куда же я его дену? Везти с собой невозможно. Оставить тут тоже... как-то... не знаю. Ужас, ужас! И зачем он сделал это!
М. Ч е х о в. Я сделал все, чтобы не смеяться в тот момент, иначе меня бы окончательно и бесповоротно записали в комики. Однажды он уже упрекнул меня этим.
С т а н и с л а в с к и й. Вы, Миша, не трагик. Трагик плюнет — и все дрожит, а вы плюнете — и ничего не будет.
М. Ч е х о в. Тем не менее самое интересное событие последних дней моей жизни — это встреча моя с Константином Сергеевичем. Я зашел к нему на десять минут, а просидел пять часов. Когда я вошел, он сидел в хорошо известном нам состоянии: «Я — Станиславский, а вы ктэ такой». Он сказал: «Меня здесь замучали, я приехал отдохнуть, а меня постоянно заставляют сниматься, интервью, постоянные посещения, черт их знает, садитесь, Миша, сейчас еще один мерзавец придет, садитесь...» Я дико заржал, а он так и не понял, почему я смеюсь. «Вот сейчас придет какой-то граф, черт его знает, граф он или фамилия у него Граф — не знаю». Мало-помалу разговор зашел об эшкушштве и был, надо сознаться, очень и очень интересен. Мы сравнивали наши системы, нашли много общего, но и много несовпадений. Различия, по-моему, существенные, но я не очень напирал на них, так как неудобно было критиковать труд и смысл всей жизни такого гиганта.
С т а н и с л а в с к и й. Я знаю, Миша, вы занимаетесь философией, но все равно кафедры не получите. Ваше дело — театр.
М. Ч е х о в. Замечательно, что если бы Костя мог согласиться на некоторые изменения в своей системе, то мы могли бы работать с ним душа в душу и, наверное, сделали бы вместе больше, чем порознь. Как это, в сущности, обидно. Между прочим, моя система проще и удобнее для актера.
С т а н и с л а в с к и й. Кроме того, при переезде случился такой инцидент. Кто-то из болванов и негодяев студийцев в своем личном багаже вшил под подкладки отрезы материи, чулки и пр. При осмотре багажа скрытые вещи были обнаружены. Подумайте только, какой позор и конфуз для бедного старика Художественного театра. Его никто не щадит и не понимает, что всякая личная гадость какого-то мерзавца ложится пятном на наше доброе имя. Такой позор и стыд получился — не могу и передать...
БОГИНИ
Д у н к а н. Любовь. Думы, благодарность, нежность, любовь…
С т а н и с л а в с к и й. Благодарю за мгновения артистического экстаза, который пробудил во мне ваш гений. Я никогда не забуду этих дней, потому что слишком люблю ваш талант и ваше искусство, потому что слишком восхищаюсь вами как артисткой и люблю вас как друг. Вы, может быть, на некоторое время меня забудете, я не сержусь на вас за это. У вас слишком много знакомых и мимолетных встреч во время ваших постоянных путешествий. Но... в минуты слабости, разочарования или экстаза вы вспомните обо мне. Моя жена, которая вами очень восхищается, шлет вам лучшие пожелания.
Л и л и н а. Как жаль, если Дункан — американская аферистка. Твой Кокося.
Д у н к а н. С женой мы не видались все лето, не видимся и теперь: она в Любимовке, я — в Москве. Она очень пополнела. Скорее похожа на каплуна, чем на чайку. Константин.
Л и л и н а. Фуфинька! Папаня поручил мне поцеловать тебя от него, но вспомнив, что по этикету целоваться рано, просил поцеловать руку. Как ты думаешь, целовать ли руку или в губки бантиком... (по-моему, у тебя губки бантиком). Кажется, я этого не говорил ни разу! Твой Кокося…
Д у н к а н. Я с нетерпением ждал вашего письма и плясал, получив и прочитав его. Теперь вы танцуете лунный танец, я же танцую свой танец, еще не имеющий названия. Целую ваши руки, Константин.
Л и л и н а. Распахни мне свою душонку и согрей меня, одинокого. Тронулся поезд. Едва различал я твое личико с начавшими уже распухать глазами. Потом безжалостная толпа заслонила тебя. Виднелась только синяя шляпа да худенькая белая рученька, но и та скоро исчезла. Я почувствовал полное одиночество. Слезы ждали этого момента, чтобы облегчить мое тяжелое состояние, — и я разревелся… Твой Кокося.