Знаменитый «формалист» начиная с 60-х годов уже серьезно переиздавался, изучался и комментировался — в первую очередь усилиями четы Чудаковых, Е. Тоддеса и того же Новикова. Можно, конечно, посетовать, что сколько-нибудь полного академического Тынянова (как и Бема) у нас до сих пор нет и вроде не предвидится. Но нынешний сборник я назвала бы удачной пропедевтикой к наследию Тынянова, своего рода обязательным вводным курсом. В него каким-то чудом вместилось все, без чего нет Тынянова-теоретика (вечно актуальные «Проблемы стихотворного языка», остроконцептуальные «Литературный факт» и «Литературная эволюция»), без чего нет Тынянова — историка классической литературы в ее непрямолинейном движении (Пушкин, Тютчев, Достоевский, Гоголь, Некрасов, Блок, Хлебников) и нет Тынянова-критика («Литературное сегодня» и «Промежуток», которые и ныне по рейтингу цитирования хоть кого опередят)… Это и другое «без чего нельзя» снабжено не только постатейными комментариями, но и экскурсом «Основные понятия научной системы Тынянова» (материал, форма, прием, установка и проч.): столько же дескриптивно-разъяснительный, сколько самостоятельный теоретико-полемический труд — один из многих трудов «тыняноведа» Новикова, с готовностью «подобравшего кошелек» («…никто не подбирает кошелька», — досадовал Тынянов в письме Шкловскому). Короче, в книге удалось совместить черты хрестоматии, учебного курса и оригинального исследования.
В виде попутной реплики напомню тем, кто сегодня издевается над — якобы совковым — понятием «литературный процесс» (та же тыняновская «литературная эволюция»), слова Тынянова: «У истории тупиков не бывает. Есть только промежутки», — неплохое лекарство от (не чуждого и мне) ощущения «бесконечного тупика».
Марк Щеглов. На полдороге. Слово о русской литературе. [Предисловие Андрея Туркова]. М., «Прогресс-Плеяда», 2001, 318 стр.
Батюшки, на полке выстраивается — разреженным пунктиром — что-то вроде истории русской критики ХХ века (филологии, журналистики); книги сами разбираются между собой и живо лепятся друг к другу. Впрочем, когда я лет двадцати от роду конспектировала опоязовские сборнички в студенческом зале Ленинки, жизнь я искала в них, а не в статьях моего старшего (опять же на одно поколение) современника, так рано умершего Марка Щеглова (1926–1956), подававшего свой — неподкупный! — голос с основательным кляпом во рту. Мне и сию минуту страшно шагнуть из «амбивалентных», но еще не убитых 20-х годов в то летаргическое предрассветное время.
Однако, листая сейчас сошедшее с памятных журнальных (новомирских, как правило) страниц, вижу: Тынянов поторопился насчет «литературной реакционности» «эпигонов добролюбовской статьи». Если в литературном развитии чередуются своеобразные «чет» и «нечет» (общая мысль Тынянова в кратчайшем изложении Новикова), то «нечетный» Марк Щеглов, вернувший критике в неимоверно трудное для этого время вес общественного деяния, стоит на своем месте так же прочно, как корифеи ОПОЯЗа — на своем. «Непотускневшие слова», — утверждает предисловным заглавием А. Турков. Так ли? Слова как раз потускнели (превосходный язык — честный, серьезный, одушевленный, неиспорченно русский, — и тем не менее…), ибо потускнели многие поводы, по которым они когда-то говорились с несоразмерной этим поводам обстоятельностью. Не потускнел сам порыв сказать правду, о которой все давно догадываются, но — молчат. В иные времена этот порыв целиком и полностью совпадает с ответственностью собственно эстетической оценки; социальная «добролюбовская статья» с неотъемлемым элементом «реальной критики» становится актом внутрихудожественным. Без Марка Щеглова, без его суждений о «Русском лесе» Л. Леонова, без еще более дерзкой, еще более «добролюбовской», и тоже 1954 года, статьи Георгия Владимова «К спору о Ведерникове» наша еще советская, но уже и под советская критика невесть сколько пребывала бы в спячке…
Томик Марка Щеглова — формат, печать, супер — издан красиво и с достоинством. Кроме избранного из того немногого, что он успел написать, — материалы к биографии, библиография, воспоминания его разномыслящих друзей-знакомцев В. Сквозникова и В. Кардина. (Оба подчеркивают его искреннюю лояльность тогдашнему идеологическому режиму, по-моему, несколько перегибая палку, — Щеглов, рано достигнув зрелости, был умен и чуток на фальшь.) Нельзя сказать, чтобы о Щеглове до этого томика позабыли; четырежды — нынче в пятый раз — издавалась его литературная критика, публиковались и «студенческие тетради». И все-таки новое издание, с отрывом в пятнадцать лет от предыдущего, попадающее в радикально новый литературный контекст, — полезная неожиданность.