«Главная моя забота, чтобы ты заработал хоть какие-то деньги…» (Астафьев, 24 января 1985 г.).
«Лето так и тянет, как мальчишку, на реку, в лес. Эх бы на Амыл али еще куда…» (Курбатов, 25 июня 1985 г.).
«Наши французов обули — 2:0 выиграли! И погода по-прежнему солнечна, суха…» (Астафьев, 12 октября 1986 г.).
«Веселые мужики поют на папертях кинотеатров: „Ох ты, Мишка Горбачев, ты снаружи как Хрущев, а внутри как Берия. Нет тебе доверия…“ Углан какой-то лет семнадцати таскает вечером под памятником Пушкину плакат „Долой ЦК — банду коррумпированных лжецов!“ и ищет мученического венца, но венцы то ли все разошлись, то ли их, как мыла, тоже не хватает…» (Курбатов, 27 января 1990 г.).
«Я в деревне, с Полей. У меня идет ремонт избы…» (Астафьев, 22 июня 1990 г.).
«Пока мама полгода гостила, был поспокойнее, посветлее душой, а вот уехала вчера, и опять душа заметалась, опять все из рук валится… Не сидится ей тут… — Чусовой снится, подружки у дома, могила отцова на Красном поселке…» (Курбатов, 11 марта 1991 г.).
«Очень тебя ждем по теплу оба с Марьей Семеновной. Право слово, назрела надобность встретиться и погутарить и на весну не чухонскую — нашу тебе посмотреть… Давай приезжай! В письме всего не скажешь, как бы длинно оно ни было. Обнимаем, целуем тебя по-чусовлянски — крепко и преданно. Я и Марья Семеновна» (Астафьев, 13 марта 1991 г.).
Многое в этой книге заставляет вспомнить «Зрячий посох», редкое в нашей литературе произведение. Ода дружеству писателя и критика, апология литературного братства. Поклон той критике, которая, собственно, не критика в обычном понимании, а опека таланта. И не только печатная, публичная, а домашняя, бытовая опека, которая никому не видима, но без которой даже сильный талант может не совладать с жизнью.
Та повесть об ушедшем старшем друге, критике Александре Николаевиче Макарове, писалась мучительно долго, а по выходе в свет осталась почти не замечена. Еще можно как-то понять читательское к ней равнодушие — вещь документальная, почти очерковая, да и размышления о творческой кухне, пусть даже самые взволнованные и честные, интересны далеко не всем. Но отчего-то и критика отреагировала на повесть вяло. Возможно, то молчание было ревнивым. Отчего это до небес вознесен Макаров?
В недавно вышедшем биографическом словаре «Русские писатели 20 века» (М., «Большая российская энциклопедия», 2000) в большой статье об Астафьеве повесть «Зрячий посох» вовсе не упоминается.
Но были люди, сумевшие по достоинству оценить астафьевский реквием еще до его публикации. И не случайно первым из них был Константин Симонов, однокурсник Александра Макарова по Литинституту. Незадолго до смерти он прочитал повесть в рукописи и написал (вернее — продиктовал секретарю, писать ему было уже тяжело) Астафьеву большое письмо: «Ваше повествование… обещает стать замечательной книгой, единственной в своем роде…»
И Виктор Петрович дорожил этой повестью, заботился о переизданиях — опять же в память о друге, а не оттого, что считал «Зрячий посох» таким уж шедевром.
«Помяни, но прежде всего тех, кого нет уже с нами и кто достоин наших добрых слез, светлых воспоминаний и неугасимой памяти». Это последние слова из повести.
Десять лет назад Виктор Петрович, прежде чем подарить мне книгу со «Зрячим посохом», вписал на титульный лист потерянный издателями эпиграф:
Непамятливых памятью не мучай,
А помнящим хоть час забвенья дай.
Алексей Прасолов.И как счесть простым совпадением то, что именно в дни работы над «Зрячим посохом» Астафьев получил первые письма от молодого критика Вали Курбатова.
Отвечая Валентину (13 ноября 1974 г.) на нескольких страницах и с удивительной для первого письма душевной распахнутостью, Астафьев пишет: «Сейчас я уже очень устал. Много сделал за два месяца беспрерывной работы, но еще больше надо сделать, чтобы закончить повесть и приняться за трудные размышления о судьбе покойного критика А. Н. Макарова…»
Так непостижимым образом была заполнена пустота, образовавшаяся в жизни Астафьева с уходом Макарова. Судьба во второй раз подарила Виктору Петровичу редкого по созвучию собеседника — деликатного, умного, чуткого.
«Это судьба нами так распоряжается, Виктор Петрович. Вы были первым живым писателем, на которого я смотрел из темноты зала в девятой чусовской школе, и вот мне предлагают написать о Вас первую большую работу…» (Курбатов, 23 марта 1975 года).
Зрячий посох сам собой перешел в руки тридцатипятилетнего «псковского затворника», не по годам рассудительного, строгого и степенного в суждениях, с некой летописной важностью в слоге, иногда выглядевшей напускной.