Существуют известные читателям оговорки — «пропусти» вместо «прости», «виноват» вместо «виват» — симптомы сильного душевного волнения. Вот так примерно звучит у Кушнера и это название — пародийно, но серьезно, остроумно, но не комично, не призывом, а обращенной к звездам просьбой, мольбой (о жалости и милости). Тут почти все как в оригинале — поэт, звезды, слезы. Бога, правда, нет, и врываться не к кому, — может быть, поэтому взятый напрокат у прототипа акцентный стих тут не напорист, как там, а срывающийся какой-то, расхристанный: «Бывает так, что сердцу в тягость солнце, / и пусть бы не вставало вообще! / Я знаю, звезды, нет таких, кому легко живется. / Одна — в пальто, / другая — в синем, кажется, плаще…» Та, что в плаще, узнается моментально, а ее подруга — не эта ли: «Одна в пальто осеннем, / Без шляпы, без калош…»? Тем более, что дело происходит в небесном театральном зале, а пастернаковские «Звезды летом» как раз и «движутся, как в театре». Героини первого ряда здесь — из Пастернака, Блока, Маяковского, имеются и другие, на следующем плане: из Анненского — та, единственная, с которой «не надо света», — и, конечно, из Лермонтова, поскольку у Кушнера тоже «звезда с звездою говорит» (мы наконец-то узнаём, о чем же таком они перешептываются: «— Ну как тебе сегодняшняя драма? Могла бы ты вдруг полюбить его? / — Не знаю. Про катарсис что-то мне рассказывала мама. / Ты что-нибудь почувствовала? Я — так ничего!»).
Анненский, Блок, Гумилев, Ахматова, Пастернак, Цветаева, Маяковский… — где же Мандельштам? И он тоже здесь, «в павильоне у моря…», хотя разглядеть его непросто, поскольку там «…был свет погашен». А еще потому, что строфика, ритм, интонация — все не его, другое. Но помогает антураж: берег, игорное заведение — узнается сонет «Казино». У Мандельштама он заканчивается словами «Люблю следить за чайкою крылатой!», у Кушнера последнее слово — «крылатость». Это о стихотворной речи и ее огромной подъемной силе, о речи, работающей с реальными тяжестями, а не с картонными гирями и не с метафизическими сомнительными безднами: «Символисты испортили эти вещи / Беспредметным стенаньем по трафарету…»
Другая тень скользнула по павильону, по опрокинутым стульям: «— Проигрался? — спросил его тихий голос. / Казино золотыми, как сноп, лучами / За спиной полыхало, звезда кололась. / — В переносном значенье? — Пожал плечами. / — Знаю, ты не игрок. Но перила, сходни, / Берег, лестницы — все здесь ведет к обрыву… / — Лучше я тебя, голос, спрошу сегодня: / Смерть сулит нам какую-нибудь поживу? — / И смутился, услышав: — Еще какую…» Вспоминается «Темза в Челси» (автор которой, как мы помним, некогда «жил у моря, играл в рулетку») — там некий голос тоже подступал с решительными вопросами: «„Ты боишься смерти?“ — „Нет, это та же тьма; / но, привыкнув к ней, не различишь в ней стула“…» Достаточно достоверную идентификацию позволяет произвести стихотворение «Кустарника» про мобильный телефон: «Ты позвонить бы мог, прервав загробный сон, / Мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, — / Ни с чьим не спутаю твой голос: тот же он, / Что был, не правда ли, горячий голос брата. / По музе, городу, пускай не по судьбам, / Зато по времени, по отношенью к слову…»
Бродский для автора — ближайший из тех самых «братьев горячих», с которыми идет напряженный разговор в стихах, обращенных к «романтической ветке». Ближайший «по времени», что же касается «отношенья к слову», то с этим (если отвлечься от таких общих вещей, как забота о выразительности, точность, ответственность) дело обстоит, конечно, сложней: неизменно оценивая присущую Бродскому «поэтическую мощь в сочетании с дивной изощренностью, замечательной виртуозностью», Кушнер часто подчеркивает и момент их в буквальном смысле «разноречия». Причем оспаривая, например, стилистические принципы Бродского, предопределяющие состав его поэтического словаря, где находят место «вульгаризмы, грубость, соседство высокого и низкого, чересполосица белого и черного», Кушнер тут же говорит и о несовпадениях фундаментальных — мировоззренческих, ценностных[17]. Близость поэтов «по музе», «по городу», «по времени» не только не исключала отношений полемических, но даже — в силу «тесноты» лирической территории, где оба действовали как фигуры вполне самодостаточные, — предопределяла их неизбежность. Со смертью Бродского живой диалог прервался, но все-таки он продолжается. Иногда реплика оппонента угадывается в подтексте стихотворения Кушнера — так, в «Дослушайте!» не только Маяковский, Розанов и другие, но и одно из «Примечаний папоротника» должно быть, кажется, учтено: «По силе презренья догадываешься: новые времена. / По сверканью звезды — что жалость отменена…» Порой Бродский оказывается в фокусе лирического сюжета — как в стихотворении «Война была закончена. В поместья…». Там мальчики эпохи войны с Наполеоном, Александр, Евгений, Федор, вырастают в поэтов под звуки французских, как сказано в пушкинской «Метели», «завоеванных песен», а мальчики 1946-го — напевая мелодии американские и «трофейные», в том числе и «Лили Марлен», которую Бродский потом даже перевел.