— Ответили из дому. Получил, выходит, право переписки. Держится дом на снохе. А жена моя изробилась. Болеет. Внук пяти годочков читать начал, а другой, семи, на колхозную лошадь верхом сел. Я думаю, толковые ребята вырастут. Посылку жду. Найдется сухая малина, клюква, маленько сала. Подымемся. Неохота умирать в неволе. Родные по-человечески похоронили бы…
Григория перевели в соседний больничный барак — там до крайности требовался фельдшер, а я занял его место. Впервые за многие годы заключения у меня появились стол и стул. Я по-своему расположил на столе бумаги, банки с термометрами. Усердно занимался на медицинских курсах. Смелее работал шприцем, делая в день до пятнадцати вливаний.
Многие больные перед смертью не могли есть, порции их доставались санитарам, мне тоже перепадало пшенной каши.
Беседин помногу раз в день спрашивал, не освобождают ли стариков истощенных. Шептал:
— Умереть бы дома, хоть бы простынкой накрыли. И соседи поплачут… Столько бревен в Сибири, столько затонуло, а досок нет на гробы.
Я рассказал об этом Иванову.
— Зверь был, но бугор другим и не может быть, — ответил он.
Вечером Беседин, растягивая алые губы пеллагрика, спросил меня:
— Извиняюсь, ваш день закончен?
— Что у вас?
— Не потеряйте адрес моей дочери. Любил ее маленькую зимой на салазках… Любил всю семью. Опять вспоминали их. — Слезы катились по его дряблым щекам. — В бригадирах был груб, работа требовала. Каюсь, но негрубых здесь не держат в буграх… Любил своих — напишите об этом дочери. Перед государством ни в чем не виноват, а оно похоронит меня как собаку…
— Оставьте мрачные мысли. Вы из крепкой крестьянской породы, одна треть срока до конца… Пойдут посылки…
— На посылки надеюсь. — Он оживился. — Лук бы прислали, окорок…
Беседин умер ночью, легко скончался.
В одном из ящиков стола, доставшегося мне от фельдшера Гриши, лежали картонки величиной с картежную карту, с фамилиями будущих мертвецов. Заготовлена была картонка и на меня, тоже с веревочкой, чтобы к ноге привязать. Не сомневался Гриша в моей скорой смерти, как и в кончине других пеллагриков. Стер я свою фамилию с картона, заменив ее фамилией грозного бугра. Имя и отчество наши совпадали.
Врач, заканчивая историю болезни Беседина, сказал:
— Надо бы его на вскрытие, интересует поджелудочная…
— Доктор, в морге тесновато, на сегодня места нет.
— Не будем, — согласился он. — Не имеет значения…
БочкаДоктор Лореш в белом халате погуливал у больницы, заложив руки за спину, щурился на солнце. Недавно в тюрьме мы сидели рядом несколько месяцев, сдружились. Я пожаловался:
— При комиссовке вольные доктора поставили мне вторую категорию труда — иди в бригаду на общие или в зоне уборные чистить.
— Сурово. — Лореш скрестил руки. — Поговорю со своим начальством о вас. Категория труда — в руках у медиков.
Очередная комиссовка. Врачи поставили в мой формуляр третью категорию труда. Я мог заниматься легким делом. Относил мертвых в морг, помогал при вскрытии трупов, рылся в кишках, тонких, как бумага, только не понимал, зачем что-то разыскивать в утробе мертвеца, когда ясно — умер от голода.
Жилось мне лучше многих. Утром не срывался с постели в минуты подъема, как все, не шел на работу в строю, не запрягался в тачку, а в зоне мог посидеть на крыльце, с кем-то побеседовать, встретить у тропинки ромашку, колокольчики небесно-голубые, клевер, мог зайти к разговорчивому культурнику, заглянуть в газеты.
Жил я все еще в бараке пекарей и поваров. В барак прокрадывались женщины из соседней зоны, отгороженной колючей проволокой. На воротцах между зонами стоял дежурняк из нашего брата, часто падкий на крупную взятку. Он пропускал женщину для встречи с поваром или пекарем, а я выходил из барака последить, чтобы не зашел к нам дежурняк из вольняшек. Разумеется, за подобные обязанности мне приплачивали хлебом. Каких только сожительниц не было у пекарей и поваров! Смелые, трусливые, отчаянные, хохотуньи, умеющие быстро скрыться под нарами от зорких глаз дежурных. Некая Нина говорила пекарю: «Петя, чёрнага ни хачу от буханки, белага хачу! Атдельна испяки мне булачки, пахрустывала бы корачка с маслом. Павлушка Маньки испек булачки…» Мечтали забеременеть, чтобы избавиться от ненавистных работ, сократить срок пребывания в лагере.
Однажды Нину чуть не застали в бараке, но успела она улечься в постель, высунуть из-под одеяла ноги в мужских сапогах и накрыть голову фуражкой, чтобы дежурняк принял ее за уснувшего мужика.
— Не боюсь вертухаев, — уверяла она хвастливо.