Александр Генис. Иван Петрович умер. Статьи и расследования. Вступительная статья М. Эпштейна. М., «Новое литературное обозрение», 1999, 336 стр.
О еде известный критик, культуролог и публицист Александр Генис пишет лучше, чем о литературе, но сборник эссе посвящен в основном современной литературе/культуре, отечественной и зарубежной. А пресловутый Иван Петрович — это такое удобное обобщение (нет, не работы карикатуриста Бильжо), резиновая кукла для битья палкой: «Каким же грандиозным самомнением надо обладать, чтобы написать: „Иван Петрович встал со скрипучего стула и подошел к распахнутому окну“. Чтобы не испытать стыда за плагиат (?! — А. В.), надо заставить себя забыть обо всех предшествующих и последующих Иван Петровичах, скрипучих стульях и распахнутых окнах. Нужно твердо, до беспамятства и фанатизма, верить в свою власть над миром, чтобы думать, будто ты описываешь жизнь такой, какая она есть». В основе книги лежат статьи о новой российской словесности, печатавшиеся ранее в питерском журнале «Звезда». Новая словесность — это Андрей Синявский, Андрей Битов, Владимир Маканин, Венедикт Ерофеев, Сергей Довлатов, Саша Соколов, Татьяна Толстая, Владимир Сорокин, Виктор Пелевин. «В этом списке нет ничего неожиданного, — ехидничает Александр Скидан (http://vavilon.ru/texts/skidan0.html). — Напротив, это скорее дежурный список, общее место „новой русской словесности“, обращаясь к которому критик может чувствовать себя в полной безопасности. Никто не обвинит его в ретроградстве или, наоборот, элитарности. Какую бы интерпретацию он ни предложил, что бы ни написал, по большому счету это уже ничего не изменит в статусе рассматриваемого писателя или расстановке литературных сил. Зато безусловно прибавит весу критику; ничем не рискуя, тот может именно что вольготно расположиться в кругу тех, чьи имена говорят сами за себя. И вот что любопытно: даже такого нарушителя спокойствия и литературных конвенций, как Сорокин, Генис умудряется лишить присущего тому радикализма, превратив в какого-то наформалиненного пупса. После устроенной Генисом санобработки Сорокина можно помещать под стекло или преподавать детям в школе». Александр Скидан даже предположил, что, устраняя бедного Ивана Петровича, эссеист расчищает место для своей, как он сам ее определяет, «гуманитарной прозы», характерные черты которой — «гибридность формы, светскость изложения, прозрачность языка, доступность содержания, компактность конечного продукта, известная игривость ума, отсутствие экзистенциального и метафизического измерений… толика формализма, толика культурологии, толика сведений, толика „органической поэтики“… То, что так нравится редакторам культурных отделов „интеллигентных“ газет и их читателям, тем, кому недосуг обратиться к первоисточнику, но кто стремится „быть в курсе“ и потому серьезным изданиям предпочитает дайджест». Но дело в том, что читать Гениса — все равно интересно и приятно, пусть даже больше приятно, чем интересно, будь то эссе о зоологической прозе Джеральда Даррелла или библиография самого Гениса.
Борис Акунин. Статский советник. Роман. М., «Захаров», 1999, 286 стр.
Умер Иван Петрович, не умер, а Эраст Петрович Фандорин жив. И, как возмущался Р. Арбитман, под пером Акунина факт (первоначальной) принадлежности к жандармскому ведомству не компрометирует этого героя, но даже выглядит главной человеческой добродетелью, «каковой не оценит разве что стриженая курсистка с идеями в голове, да и та потом оценит». Сказано зло, но об этом чиновнике по особым поручениям при московском губернаторе возможны иные мнения. «Фандорин — мечта нынешнего либерала: человек светский, способный к действию, безусловно нравственный, при этом чудак, то есть имеющий представление о ценности приватности, privacy, человек» (Лев Данилкин). Первые романы фандоринского цикла дали повод тому же Р. Арбитману увидеть в них абсолютно фантастическую картину российской действительности последней четверти XIX века, «откуда благоразумно изъяты едва ли не все „внутренние турки“ — карьеристы и казнокрады, обскуранты и держиморды, чиновные тупицы и политические бездари… — словом, все те, кто своими действиями либо бездействием привел реальную (не пряничную!) страну сначала к 1905-му, а позднее и к 1917 году…» Но вот выходит очередной детектив о Фандорине, такой же крепкий, как и остальные (свидетельствую — зачитался на египетском пляже, весь сгорел), действие его происходит в 1891 году: революционеры борются с Российским государством, и соответственно государство — в лице Охранного и Жандармского управлений — с революционерами-террористами. Вячеслав Курицын заметил, что, наверное, впервые в отечественной словесности конфликт между царской властью и «нигилистами» изложен ни с какой точки зрения, — автор добросовестно воспроизводит логику и защитников режима, и его врагов. Вроде бы так, но остается странное ощущение: исторический контекст-то ведь — живой, еще не музеефицировавшийся, рана еще не затянулась, мы все знаем, что произошло потом, когда Российское государство проиграло эту внутреннюю войну. Да, благородный Эраст, уходящий в финале с государственной службы ради этой самой privacy, остался «весь в белом», не солидаризовавшись ни с одним из воюющих лагерей, и стал… неинтересен. Но, видимо, автор его скоро прикончит, не даст ведь дожить до красного Октября.