Осенью 1822 года Александр воспретил все тайные общества, в том числе и масонские ложи, опасаясь политического радикализма. Это на время успокоило испуганных архиереев. Но, с другой стороны, Голицын, случалось, без колебаний прибегал к Высочайшей воле и цензурным репрессиям. Так, например, за допуск в печать книги некоего Евстафия Станевича, в которой содержалась критика русских масонов и Двойного министерства, был сослан в Пензу цензор ректор-архимандрит Иннокентий, один из самых ревностных сотрудников Библейского общества, даже и в Пензе переводивший Библию на мордовский язык, а само издание уничтожено. «Чувство меры и трезвая перспектива были потеряны… — резюмирует это противостояние о. Георгий Флоровский. — В разыгравшемся споре и борьбе обе стороны были только полуправы, и обе были очень виноваты…»70
Но нельзя забывать, что сама эта болезненная ситуация порождена была синодальной эпохой. Церковь не мыслила себя уже свободной, да и отвыкла ею быть. Духовные родники в ней ослабели, образованность — угасла. Русское священноначалие не имело сил обращать европейски образованных розенкрейцеров и мартинистов к преданию Отцов, которое и в Духовных академиях было порядком забыто. Богословие в церковной школе поощряли тогда только митрополит Филарет и его ученики.
С другой стороны, сама царская власть продолжала считать себя ответственной за духовное благополучие общества. По традиции XVIII века от Церкви ожидалось исполнение воли императорской власти, а не свободное духовное деланье. Ведь даже в Уставной Грамоте Новосильцева в 20-й статье было прописано: «Как Верховная Глава греко-российской Церкви, Государь возводит во все достоинства духовной иерархии». Император просто не мог восстановить симфонию допетровского времени, во-первых, потому, что сама Церковь не желала этого; во-вторых, потому, что, ослабленная Петром и Екатериной, не могла вдруг принять бремя полной ответственности, и, в-третьих, потому, что о самом принципе симфонии было тогда крепко забыто.
Митрополит Новгородский Михаил (Десницкий), митрополит Санкт-Петербургский Серафим (Глаголевский), митрополит Киевский Евгений (Болховитинов) и архиепископ Ярославский Симеон (Крылов-Платонов) были согласны друг с другом, во-первых, в том, что князь Голицын, не спрашивая их, самоуправствует в делах церковных, требует частых проповедей, церковного учительства, винит и архиереев, и их клириков в безграмотности и бездумном требоисполнительстве; во-вторых, они были недовольны распространением русского текста Священного Писания, который, по мнению этих маститых архиереев, подрывает святость и авторитетность богослужебного церковно-славянского языка и чтение на котором Библии может породить бесчисленные расколы и ереси; и, наконец, архиереи были уверены, что эти реформы вдохновляются неправославным духом, в котором пребывает князь Голицын, общающийся с западными еретиками — лютеранами, квакерами, генгутерами, масонами. «Обвинительный акт» на Голицына написал старый митрополит Михаил и отправил его Государю в Лайбах. Когда Император получил письмо, высокопреосвященного уже не было в живых, а по монастырям распускались слухи, что его убил масон Голицын. И слухам верили.
Противники Голицына подготовили и еще два хорошо рассчитанных удара. Один должен был обезвредить главного союзника Александра и Голицына среди священноначалия — святителя Филарета Московского (Дроздова), другой — использовать растущие страхи Государя перед революционным заговором. Это была интрига, проведенная по всем придворным правилам, и важно понять: Русская Церковь как корпорация более иных сил ответственна за крах Александровых реформ и, возможно, за безвременный конец самого царствования Благословенного.