Да, несомненно, это было временное состояние, промежуточное, переходное от журнала с комиксами к книге наивной мудрости, все эти наши странствия, ночевки, раздолбанные автобусы, села в предгорьях с чужими диалектами (чужаками на самом деле были мы сами, и нас сразу выявляли).
И вино руин.
Да, наверное, преобладал комикс. Или молодежный сериал на тему первых поцелуев. И я все это испытал, я там был. И там мне было хорошо. Настолько, что даже сейчас я хочу там остаться, застрять на этой вот странице в пределах второй главки — и никуда отсюда не уходить, ничего больше не писать, остановить течение реки. Я ведь могу остаться, меня тянет замереть там, у старой бойницы под ласточками и радугой. (Кто-то однажды сообщил нам о «смерти автора», так вот вам ее разновидность: текстуальная эвтаназия.)
Но только что тогда станется с моей дальнейшей жизнью, со всеми стихами, книгами, поступками? Со всеми этими веснами, надеждами, провалами и безднами? Куда ей тогда деться, этой жизни?
3. Глоссарий
Предыдущий вопрос наверняка заслуживает того, чтобы оставить его без ответа.
И я возвращаюсь к руинам. Это будет реестр всех руин этого мира. «Всех» — это я, конечно, преувеличил свои возможности, пусть так — тех, о которых помню.
В первую очередь вспоминаются отчего-то развалины индустриальные: заброшенные фабрики, хлам и дырявое железо, свалки рельсов и труб, вросшие в землю вагонетки, заваленные шахты и туннели, радиация, ржавчина, неработающие механизмы, битый кирпич, выгоревшие остовы, бессмысленные инсталляции из арматуры. Вся эта ландшафтная катастрофа, оборотная сторона производственного идиотизма.
Потом, разумеется, руины древних цивилизаций — города в джунглях, обжитые мартышками святыни, заселенные рептилиями колодцы.
За ними — руины дорог. Однажды в горах я шел по такой дороге — теперь это были камни и трава, трава и камни, но я знал, что пять десятилетий тому это была дорога и по ней на минеральные воды в фиакрах и кабриолетах ездили дамы и господа. Дети без умолку взвинченно лопотали, а служанки еле поспевали за ними пешком, неся в руках переполненные корзины с едой.
После — руины мостов, ненужные уже опоры, которые почему-то называются быками, очевидно, из-за своего упрямства — заносчивые инженерные шедевры, что так и остались стоять посреди темного течения речных вод.
К этому разделу, наверное, надо отнести и акведуки, вернее, их руины.
Встречаются также руины речек — вода, что уже не течет. В довольно-таки фантасмагорическом Львове есть река, которая стала городской канализацией. А еще четыре столетия тому назад по ней ходили парусники из Балтийского моря, из Данцига и Любека, и змееподобных саргассо-атлантических угрей можно было поймать чуть ли не голыми руками. Нынче она существует только в канализационных трубах, под брусчаткой и асфальтом. Кстати, я слышал, что угри могут выжить даже в канализационных трубах. Под асфальтом тоже есть жизнь, как говорили немецкие максималисты 68-го года.
Есть еще руины морей, в основном это пустыни, но что нам до них?
Руины лесов, озер, гор, камней.
Руины кораблей — те, что лежат на дне («Титаник», само собой, но не только «Титаник» — целые флотилии, эскадры!), а также те, что выбросило на берег, в том числе найденный Буэндиа Маркесом среди сельвы, на расстоянии четырех дней пути от морского побережья, испанский галеон; сюда же можно, наверное, добавить и остатки космических кораблей, и обломки метеоритов.
Есть еще руины кладбищ, особенно там, где случались геноциды, чистки, депортации. Ведь можно, конечно, вселиться в чужие жилища и присвоить чужую одежду, посуду, белье или золотые зубные коронки, но никто не станет присматривать за чужими мертвецами. Тем более за их могилами. Я видел такие руины — еврейские, армянские, лемковские. Для того чтобы прочесть имена на плитах, надо было содрать пальцами мох. Я приблизительно знаю, где в моем городе было гетто. Анджей Стасюк как-то показал мне странную улицу — каменистую лесную дорогу, лес был и слева и справа, лес, один только лес, но это была главная улица лемковского села с выразительным названием Черное.